Акканийди осталась одна.
Оадзь и ее дети на Акканийди набросились. Она к косточкам матери —- нет ей помощи; Пейвальке и дом улетели, она в вежу старика, только успела сказать:
«Не есть я», - и стала невидима.
Тогда Оадзь растянула одну шкуру тюленя на дымник, другую — на двери, третью — на чистые двери.
Востроглазка с братьями вогнали Акканийди в тюленью шкуру, закатали, завязали, по швам зашили и в озеро бросили. Все равно ее не съешь, раз она невидима была.
НАЙНАС
Оадзи поймали девушку Акканийди. В тюленью шкуру закатали, зашили и в озеро бросили. Из озера в озеро, из озера в речку, из речки в реку, из реки в другие реки и озера - вынесло Акканийди на волны морские, в темное море. Здесь долго носило ее вдоль морских берегов.
Когда услышала Акканийди, что тихо на морском просторе и не о камни бьется морская волна, а набегает на песок водопоймины, она распорола ножичком шкуру тюленя и вышла на волю.
Прошлась дю земле туда и сюда, по камешкам прошлась — размяла затекшие ноги; тут перед нею тропа вверх по берегу поднялась. Она по тропе пошла, та ее вывела от крутого берега на гору. И пошла она куда глаза глядят. Дорогой питалась ягодами да в речках руками ловила рыбу, тем и жива была.
Шла она, шла тою тропой и вышла к дому. Стоит дом на угоре, а кругом пусто — пустое гладкое место, земля же вокруг дома сильно потоптана.
Акканийди в дом вошла.
И в доме пусто. Только кровь на полу, словно озеро, стоит. Два раза она вычерпывала кровь, и кровь опять, выступая из стен и пола, заполняла весь дом. Вычерпала в третий раз — крови не стало. Посреди дома стол стоит, на столе хлебные крошки. Она присела к столу, подобрала хлебные крошки. Принесла воды и принялась вымывать кровь из стен и из пола. Вымыла дом начисто, не осталось в доме кровавых следов.
— Я есть,— сказала.
-Акканийди осмотрела весь дом. В каждый закуток заглянула. Надо ей знать, что это за дом такой и кто здесь хозяева. За печкой нашла: лежат припрятанные хлебцы — круглые риске. Она взяла, отломила кусок и съела. Порушенную риске положила на место. Захотелось ей отдохнуть и подремать. И вот она потеряла свой облик, облик растаял в тень, из тени обернулась она в старенькое, рыхлое, совсем истыканное иглой, изъеденное червями веретено.. Обернулась веретеном и воткнулась в стену.
Сидит. Дремлет. Не успела она как следует глаза сомкнуть, слышит: идут.
Целый день Акканийди слышала поступь шагов.
Через день пришли. Открылись двери дома, и зыбким строем вошли один другого краше, богатырь к богатырю на подбор, а впереди всех добрый молодец-краса, их предводитель. Они тут есть — и их тут нет, невидимы и словно не слышны они — тенями вошли. Но тут они, шепот их Акканийди слышала.
Прошелестели голоса:
— Здесь была женщина!
— Но ее нигде не видно?
— Я слышу ее запах!
— Она здесь, я чувствую — она смотрит на нас живыми глазами.
- Ее нигде не видно?!
Они заглянули за печку, и каждый взял по своему хлебцу, а одному-то достался порушенный. Это был Найнас, их вождь и предводитель, тот, который вошел сюда первым.
— Кто здесь есть, тот тебе родня, — услышала Акканийди.
Подкрепились они, прикончили хлебы и начали игру.
Они играли в молодецкий бой, схватывались врукопашную и как бы метали друг друга на землю. Мечи беззвучно блистали в воздухе невидимыми лезвиями. Бой был жаркий, бой был веселый, бой знатных умельцев. Найнас перебегал с края на край, и там, где он появлялся, жарче разгоралась борьба и струями лилась кровь. Молодцы так распалялись, что Рыхлое Веретенце начинало видеть их лица, броню их, боевые доспехи, их сильные руки. Она видела, как из ран их — неглубоких ран и царапин на коже — льется алая кровь и заливает пол. Опять кровь наполнила весь дом. Уже игра в жестокий бой шла по колено в крови. Наконец утехи перешли в тяжелый труд боевой страды. Труд кровавым потом льется и льется с лиц у воителей праведных... А на небе полыхают багровые сполохи. Кто-то запел кровавую песню воителей неба. Все подхватили эту песню о крови и оставили игру... Вышли из дома наружу один за другим, один за другим вереницей, и истаяли.
Они растаяли в воздухе, словно их никогда здесь и не было.
А кровь их осталась...
Один лишь молодец, самый светлый из всех, тенью встал у стола. То был Найнас, их предводитель. Сказал он тайным голосом сполохов:
— Отзовись та, что мой хлеб порушила. Покажись! Стар человек — будешь мне бабушкой, полвека-жено— матерью станешь, молодая, мне ровнюшка,— сестрой назову, а если девица ты — будешь моею женою!