Тут и Тала вернулся. Увидел Разиайке и говорит ей:
— А-а, молода, моя молодая пришла! Каково ягод собирала?— говорит ей Тала эти слова, а сам жалеет ее, что устала она, далеко ходивши! И он сам, своими руками, и кормил и поил ее. И вдруг заметил, что у нее подол платья озерным илом забрызган.
Он сказал ей:
— Не гоже в грязном платье быть... Скинь платье, женушка, скинь, я вымою сам, а то страшно будет со мною спать ложиться.
— Я сама себе платье постираю,— говорит ему Разиайке. И она попросила отпустить ее на двор да не обвязывать вожжой с колокольчиками.
— Я постираю платье, а ты тем часом сломай мою паньгу, тогда ночью мы ляжем спать вместе. Смотри, уж близится темное время!
Тала отпустил ее, не связывал вожжой с колокольчиками. Тала стал над паньгой трудиться, а Разиайке принесла воды, в котел ее налила, огонь развела и начала воду кипятить. А сама схватила культалу и давай ею Талахкину душу откапывать. А культала сама землю роет, сама Талахкино яйцо добывает. На дне ямы Разиайке нашла заячий мех, яйцо лежало под углом дома. Только коснулась Разиайке яйца, как Талахке заохала и застонала. Сначала невесть куда побежала, потом поползла, затем и вовсе слегла — еле-еле дышит. То Разиайке ее яйцо жмет и теснит, Талову же душу она поглаживает и пригревает рукой. Тале на душе весело, а Талахке стонет:
— Ах, сынок, ох, сынок, я вовсе усталая, ты кого это в дом привел? Ты злую женку привел, не она ли мою душу нашла? Вовсе мне плохо стало. Ох-хо, помираю! Ах, конец мой пришел.
А Тала на такие слова Талахке сердится, не дает в обиду свою Разиайке, не дает матери рот раскрыть и все еще со своей паньгою возится.
— Я,— говорит,— свою любимую, милую привел, поспеваю как бы с нею песни петь, как бы поскорее с нею в постелю лечь, а ты мешаешь, ничего не делаешь, валяешься да еще жалуешься, что неможется тебе, и на женочку мою наговариваешь. Делать тебе нечего, вот что! — И он ухватился зубами за паньгу, дернул и зуб сломал. Паньга осталась цела и невредима.
Разиайке тем временем стиркой занималась, свое платье мыла, а сама в костер все больше дров подкидывала. Огонь пылает — самый сильный жар дает. Вода вот-вот закипит.
И забурлил крутой кипяток. Разиайке опустила в котел орлиное яйцо с душой Талы, а потом и душу Талахке начала парить. Тут-то и Тала заохал, завздыхал, ослабел, совсем занемог. Руками по стенам дома шарпает. Разиайке смотрит на яйца, смотрит на дом, а крыша-то так и ходит ходуном. Все суставы в доме расшатались, дымник из дырок вышел. Как Тала вздохнет, то весь дом поднимается и ширится, как Тала дух выпускает, то крыша дома опадает и очаг в нем гаснет и дымит.
— Ох, ох, ох! — доносится из дома. А Разиайке знай дров подбрасывает; котел заклокотал пузырями — яйца лопнули. В последний раз вздохнул Тала, и — дух вон... кончился Тала этот.
Тут и Рухтнас вернулся. В двери дома заглянул — Талахке жива. И велел Рухтнас брату своему Кавраю
(он посмелее был) убить эту бесполезную Талахке. Тала раньше помер, у него душа-то, вишь, не крепка была.
Рухтнас приказал созвать всех работников Талы. Он спросил у них:
— Хозяина у вас нет! Как вы будете жить?
— Мы не знаем, мы ничего не знаем! — ответили те подневольные души.
— Пусть ходят с нами, полно им у Талов маяться! — велел Рухтнас.
Все, что в амбарах у Талы было, все Рухтнас собрал, все увезли к себе и оленей угнали. Работники Таловы были рады жить у Рухтнаса.