А потом правильные слова все-таки пришли ко мне.
— Мне страшно. Мне страшно, — повторяла я и не могла остановиться, словно это было единственное, что я хотела сказать.
Джейс выключил душ и поднял меня на руки. Он держал меня очень бережно, и я вспомнила, как Сэнд вот так же держал меня на руках, тоже всю в капельках после душа, как после дождя. Но я не смогла долго удерживать это в сознании.
— Мне страшно, Джейс.
— Я знаю.
В одной моей руке был крепко зажат камень, а другой я еще крепче цеплялась за Джейса. Он принес меня в комнату, положил на кровать и перевернул. Я рассчитывала, что он убьет меня. Но нет, конечно же, он не станет этого делать. Он такой, как и все остальные, магнит притягивает его, как всех, и теперь он мой. Нет. Джейс не такой, как все. Он похож… похож… на меня. Не на Сабеллу — на меня.
— Зачем ты хотел, чтобы я увидела копии в музее? — спросила я.
— Ты не понимаешь?
— Разве только… чтобы я испугалась, чтобы…
— Нет, Сабелла.
— Я не Сабелла.
— Ты настолько Сабелла, насколько тебе самой этого хочется.
— Я чудовище, которое убило Сабеллу и присвоило себе ее облик, ее тело, ее память…
— Но это единственная память, которая у тебя есть. Человеческая. Никаких марсианских штучек не мелькало?
Я лежала и смотрела на него, на его лицо — единственную реальность в мире.
— Ты ведь видела не все модули в музее, так ведь? — поинтересовался он.
— На один я не стала смотреть…
— Мне нужно рассказать тебе кое-что, Сабелла, — сказал он. — Но не прямо сейчас.
Он больше не смотрел мне в глаза — он стал смотреть на меня целиком, и под его взглядом я снова начала становиться настоящей, живой. И от его прикосновения внутри меня вспыхнул огонь.
— Нет, Джейс… нет… — но он не обратил внимания на мои слова, его интересовало лишь то, как мое тело отзывается его рукам. — Джейс… нет…
— Какие прелестные губки, — усмехнулся он. — Жаль только, что говорят неправду.
— Ты же видел меня… с тем парнем в Аресе.
— Я много чего повидал.
— Джейс, я могу убить тебя.
— Нет.
— Нет, могу. Как того парня. Как Сэнда. Я могу, и я… я не хочу…
— Забудь их всех. Когда тебе в последний раз было так хорошо?
Проклятье, а в самом деле — когда? Но я не должна уступать ему ради его же блага… или это всего лишь…
Когда он взял меня на руки, я буквально поднялась над собой, словно плоть соскользнула змеиной кожей, освободив обновленное тело. Потом он склонился надо мной нежно и неотвратимо — и стал целовать. Удивительное ощущение захлестнуло меня. Это было не только наслаждение плоти, которого я никогда прежде не испытывала по-настоящему — мне стало спокойно и почти уютно. Я не могла устоять. Как не могла и обмануть его. Я вдруг поняла, что не смогла бы даже совершить то единственное, с чем ему не под силу справиться. Я не могла отведать его крови — потому что он не оставил во мне места для жажды, не оставил возможности иного ответа на его ласки, кроме единственного. Мне нечего было стыдиться, потому что я не могла совершить с ним ничего преступного — лишь сдаться и позволить ему продолжать.
Вот что я принимала за смерть. Вот что пугало меня в нем.
Я и теперь боялась, но это был иной страх. Или не страх вовсе.
Джейс был прекрасен. У него было самое безупречное мужское тело, какое мне доводилось видеть. И он ужасал меня, потому что реальность обжигала, как солнце. Но я была не в силах сопротивляться, и солнце палило меня, прожигало насквозь, а я ничего не могла поделать. Я не могла даже проявить благоразумие или доставить удовольствие ему — я могла только отдаваться иному, непознанному дотоле блаженству. Значит, вот что чувствовали мои любовники, вот что убивало их, если затягивалось слишком долго. Да, в этом чувствовался привкус смерти. Пламя вздымало меня на волнах солнечной энергии, дыхания не хватало. А потом мир взорвался шестидесятисекундным рассветом.
Он лежал на мне, большой золотистый зверь, и смотрел на меня черными глазами из-под черных ресниц на полуопущенных веках. Расслабленный, довольный, терпимый, полностью владеющий ситуацией. У меня ныли пальцы — так сильно я цеплялась за него. Порой я даже выпускала из рук камень.
— Такого подарка мне еще никто не дарил, — произнесла я, попытавшись сострить — так глупо и так по-человечески.
— Расслабься, — ответил Джейс. — Это Рождество.
Мы еще дважды занимались любовью, прежде чем Джейс рассказал мне, что было выставлено в последнем экспозиционном модуле. Рассказал отчасти потому, что желал меня, а отчасти потому, что не хотел никаких недоговоренностей между нами.
В последнем модуле хранился еще один скелет. В той могиле были похоронены двое — женщина и мужчина.
Архивы Восточного, как и бары, работали всю ночь напролет, полностью автоматизированные. Людей-библиотекарей в них не было, поскольку Восточное было еще не столь склонно к софистике больших городов, как Арес. Джейс подвел меня к терминалу и вызвал новости за нужный год. На экране появился текст: «ТРАГЕДИЯ НА ШАХТЕ: один человек погиб, двадцать пострадали в результате пожара в забое». В ту пору мне, то есть Сабелле, было всего два года, и это мой отец, то есть отец Сабеллы, погиб на Новой шахте в сотне футов под землей, здесь, в Восточном.
Мы с Джейсом, оба в черном, будто в трауре, стояли на фоне большого белого экрана. Я чувствовала, что снова теряю равновесие, несмотря на то, что тело мое утешилось, а сознание было ясным.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Просто дочитай колонку до конца.
И я стала читать. Я прочла о смерти отца Сабеллы, который оставил вдову с двухлетней дочерью, о других пострадавших, о страховке, которую пришлось выплатить компании. А в самом конце заметки я прочитала: «Больше, чем кому бы то ни было, повезло Даниэлю Винсенту, который тоже должен был оказаться в злосчастной шахте, но в тот день не вышел на работу, и мастер нашел ему замену. Но на этом везение Винсента, переселенца с другой планеты, живущего в Восточном уже пять лет, не закончилось— его двенадцатилетний сын, пропавший два дня назад, вчера вернулся домой живым и здоровым. У Винсента есть еще один ребенок, тоже мальчик, всего одного года от роду».
Джейс нажал кнопку, и экран очистился. Таким же пустым и чистым стал и мой разум, поэтому, когда Джейсон начал свой рассказ, я не столько слышала его, сколько видела то, о чем он говорит, на белом экране перед внутренним взором.
Даниэль Винсент прибыл с семьей на Новый Марс в надежде разбогатеть на рудных разработках — тогда планета переживала своего рода медную лихорадку. Но горное дело, обогатившее многих, разорило Винсента, так что в конце концов ему пришлось работать на компанию в Восточном, чтобы покрыть расходы. Для Даниэля, бродяги по натуре, пять лет были очень большим сроком. И всю свою обиду на судьбу он изливал на старшего сына, Джейсона. Шлепки и подзатыльники, которыми Даниэль осыпал сына, еще нельзя было назвать побоями, но все же они были весьма нешуточными. С их помощью неудачливый горнодобытчик не столько причинял физическую боль, сколько выражал нелюбовь, которую испытывал к своему старшему сыну. Потом в семье родился второй ребенок, и по отношению к младшему сыну у Винсента-старшего проснулись родительские чувства. Джейсону и прежде жилось несладко, но в тот год его жизнь превратилась в сущий ад. Младшего сына назвали Сэндом — Даниэля тогда почему-то, возможно, спьяну, потянуло на романтику. Сэнд в семье считался благословением, старший же сын так и остался проклятьем. Джейсон шатался по округе с компанией хулиганов, из тех, что были чумой любого колониального поселения, едва оно приближалось к статусу города. В конце концов однажды на закате Джейсон не вернулся домой, где отродясь не видел ничего хорошего и где его ждали обычные подзатыльники. Вместо этого он ушел за поселок — лазать по пересохшим марсианским каналам. У старой каменоломни его нога провалилась сквозь груду местной породы, разъеденной эрозией и влагой восстановленной атмосферы, и там, где осыпались камни, открылось отверстие, ведущее в темноту. Но для Джейсона это было укрытие, место, где можно переночевать. Он полез в нору, а когда путь ему преградила плита, перелез через нее. По другую сторону оказалось что-то вроде святилища.