В пылу сражения Разин потерял из виду могучего марийца, спасшего ему жизнь, но после боя вновь встретил.
Мариец поклонился и хотел пройти мимо, но атаман остановил его и, положив ему на плечо свою сильную руку, сказал:
— Спасибо, друг добрый, избавил ты меня от нечаянной беды. Вовек не забуду твоей услуги. Проси что хочешь — ничего для тебя не пожалею.
Аштывай глянул в глаза атаману, и атаман тоже смотрит на него, улыбается.
— Ничего мне не надобно, — отвечает Аштывай, — только бы побить нам бояр-злыдней, тогда и добро у всех будет, и земля.
— Разумно говоришь, молодец, — кивнул головой Разин. — Кто ты такой? Откуда родом? Как зовут тебя? Гляжу, ты, никак, татарин?
— Нет, не татарин. Родился я в марийском краю и сам мариец, а имя мое Аштывай.
— Слыхал про такой народ, — сказал атаман и стал расспрашивать Аштывая про житье-бытье марийского мужика.
Так, беседуя, спустились они к Волге, где качались на волнах неисчислимые лодки. А большой атаманский струг с цветным шатром, уткнувшись носом в прибрежный песок, стоял у самого берега.
Атаман по легкому мостику взошел на струг и Аштывая позвал за собой:
— Проходи, дорогой друг, гостем будешь.
Аштывай вошел в шатер, у входа поставил свою дубинку. Глянул на нее Разин, улыбнулся: то ли вспомнилось ему, как крушил он этой палицей врагов в бою, то ли что другое.
Мигнул атаман — принесли серебряный чеканный кумган с красным вином. Налил Разин вино в два кубка и один подал Аштываю.
Идет беседа, катится, как волны по Волге. Аштывай про свою горькую судьбу рассказывает, про сына Порандая, которого Козьмодемьянский воевода оторвал от отца-матери и отдал в монастырь, рассказывает, а Разин говорит ему:
— В одиночку даже тебе, такому богатырю, не одолеть ни воеводу, ни его стрельцов. Весь народ поднимать против бояр надо. Тогда силен пожар, когда углей много. А не хочешь ли ты на родину к себе вернуться?
— Как — не хочу?! Хоть бы краем глаза глянуть на Юнгу да сынка родного выручить!
— Увидишь родную землю и сына своего найдешь.
Посылаю я тебя в марийский край и жалую званием атамана. Будь и в родных краях, атаман Аштывай, таким же отважным, каким был в сегодняшнем бою. Собери людей верных и жди моего скорого прихода в Козьмодемьянск и Нижний. — Взглянул Разин на дубинку Аштывая и сказал: — И дубина в сильных руках — грозное оружие. Если бы все марийцы взяли в руки по дубинке, наверно, ни одного боярина не осталось бы на Волге, но тебе, атаман, негоже ходить с таким шелепом.
Сказав так, взял Разин лежавшую по правую сторону от него на мягком ковре саблю и протянул Аштываю.
Это была прекрасная сабля с серебряной рукоятью, а сталь клинка сверкала и струилась, как текучая вода.
Аштывай, оробев, нерешительно принял в руки атаманов подарок.
— Эту саблю я отбил в бою у персидского военачальника Менду-хана. Такой другой сабли в мире больше нет. Думал я, что вовек с ней не расстанусь, а в могилу лягу, велю с собой положить. Но ты достоин этой сабли — так владей ею.
— Батюшка атаман, по мне хороша и простая.
— Нет, не отказывайся, Аштывай. Не только саблю дарю тебе, дарю с ней богатырскую силу. В сабле, отвоеванной в бою, — великая сила.
Так Аштывай стал обладателем атамановой сабли.
В ту же ночь тронулся он в дальний путь, к берегам Юнги, на горно-марийский берег.
Как прошел Аштывай царские заставы, кто ему помогал, кто укрывал, о том доподлинно неведомо, но, видно, много друзей у того, кто подымается за народное дело.
А недели две спустя появился в юнгинских лесах отряд храбрецов. Они прогоняли из деревень сборщиков ясака, заваливали засеками дороги, по которым должны были двигаться царские войска к Симбирску.
Однажды нагрянули они в монастырь, сокрушили дубовые ворота, разогнали стрельцов и ворвались на монастырский двор.
Не взглянув на перепуганных монахов, Аштывай перебегал из кельи в келью, из дома в дом в поисках сына, но его нигде не было.
Аштывай схватил за грудь пузатого келаря[11]:
— А ну говори, толстое брюхо, куда дел моего сына?
— Какого сына? Кто ты? — заикаясь, бормотал монах.
— Я — Аштывай. Знаешь такого?
— О боже, как не знать! Ты же благодетель наш, свою землю монастырю отказал…
— Куда сына запрятал?
— Я не виноват… Ей-богу, не виноват… Все Володимерко, он теперь большой начальник — пристав всего горного берега. Он твоего сына взял из монастыря. «Нет у меня родного своего сына, говорит, так воспитаю чужого».