Стража бросилась к холму, но в это мгновение на вершине обрыва показался Шюшкан.
Высоко вознесся холм, выше леса, выше вековых сосен. И мурза на лошади кажется отсюда не больше игрушки.
Встал Шюшкан на краю обрыва, и все увидели, что за его плечами сверкают белые берестяные крылья.
Окинул Шюшкан взором все вокруг, взмахнул привязанными к рукам крыльями и ринулся с горы вниз.
Вскрикнул, не выдержав, какой-то стражник. Мамич Бердей на миг зажмурил глаза, а когда открыл их вновь, то увидел парящего над лесом крылаторукого человека. Он летел над кудо, и неведомая сила поддерживала его в воздухе.
— Летит… — услышал Мамич Бердей за своей спиной удивлённый шепот.
Словно опомнившись, он схватился за лук, запела тетива — и острая стрела быстрее птицы со свистом понеслась за крылатым человеком.
Мамич Бердей не промахнулся.
Затрепетали берестяные белые крылья, и отважный мариец рухнул в густой кустарник, на дно глубокого оврага.
— A-а, свалился! — радостно завопил Мамич Бердей и погнал коня прямо через кусты к тому месту, куда упал Шюшкан.
Вслед за ним поскакала стража.
Шюшкан лежал на сломанных крыльях, закрыв глаза и раскинув руки; белая рубаха на груди пропиталась алой кровью.
Воины-телохранители соскочили с коней и окружили распростертое тело.
— Чудеса, — говорил один.
— А ведь улетел бы, как птица… — вторил ему другой.
— Не иначе, Шюшкан был колдуном, — сказал третий. — Говорят, колдовское слово сильнее божьей молитвы…
— Сам бог покарал его за грехи, — сказал Мамич Бердей и злорадно добавил: — Так тебе и надо. Ишь захотел умнее бога быть. Знай свое место, холоп!
А крылатый человек уже не слышал этих слов: он лежал бездыханен.
…Но говорят, будто бы не умер Шюшкан, будто бы он все-таки убежал от Мамича Бердея в дремучие леса, нашел там дерево, что было легче легкого и гибче гибкого, и сделал из него крылатые лыжи. На тех крылатых лыжах летал он, подобный ветру, по всей марийской земле: бывало, утром отдыхает на берегу Вятки, обед варит у Кокшаги, а вечернюю зорю встречает за Ветлугой.
То ли правда, то ли выдумка, но и сейчас еще услышишь в марийских деревнях о Шюшкане и его свистящих лыжах…
Непобежденная Ветлуга
Нам не дорого злато-серебро,
Дорога нам наша родина.
Это случилось в те далекие годы, когда в наши края вторглись дикие орды хана Батыя…
Как-то раз глухой, темной ночью враги налетели на одну спавшую мирным сном марийскую деревню.
Громкие воинственные крики и звон оружия наполнили улицы. Разбуженные люди выбегали из домов и в страхе смотрели на озаренное багровым пламенем небо. Яркие языки огня лизали небо и, извиваясь, стохвостой змеей ползли по деревне — это враги подожгли крайние избы…
С диким гиканьем забегали в избы воины — нукеры в пестрых шароварах и косматых шапках, жадно набивали грабленым добром свои большие мешки, недрогнувшей рукой убивали малых детей и седых стариков.
Рыдания и стоны, звон железа и гневные проклятия слышались по всей деревне.
Но никто не поднял против врагов ни меча, ни лука, не было в деревне людей, способных носить ратное оружие. Сильные мужчины, подобные дубам, и парни смелые, как соколы, взяв червленые щиты и острые мечи, давно уже ушли на смертельную битву с врагами. Далеко-далеко, к голубым водам реки Волги, улетели могучие орлы. Где-то среди приволжских холмов стали они, ожидая вражеское войско. А в деревне остались лишь их седые отцы и матери, милые жены и невесты да дети, похожие на нежные лесные цветы.
Без крепкой защиты они были обречены на смерть или рабство…
Опьяненная кровью и легкой добычей, бесчинствовала и радовалась вражья орда. И вдруг в дверях одной курной избы, что стояла на краю деревни, вражеских воинов встретила блеснувшая, как молния, сабля. Нукеры отступили.
— Воин!
— Ай, яман![2]
— Батур![3]
Ханские нукеры настороженными взглядами следили за каждым движением молодого воина, загородившего вход в избу, и оглядывались друг на друга: кто отважный, кто осмелится первым вступить в схватку со смельчаком?
Черные, горящие огнем ненависти глаза отважного воина в упор смотрели на чужеземцев. Ни один взмах его сабли не был напрасен: у входа в избу уже полегли восемь нукеров.
Враги грозили ему издали, злобно ругались, но ни один из них не решался приблизиться.
Пухлолицый, с отвислым подбородком военачальник— менгечи мурза Церелен — с высокого белого аргамака следил за происходящим. Его косые щелки-глаза замутились от гнева, он до крови искусал свои губы.