А вдали, за лесом, подымалась заря. Заалели свинцовые волны на Ветлуге, потом засверкали золотом и серебром. Легкий ветер пробежал по вершинам деревьев, словно тронул струны на гуслях, и послышалась тихая песня. Живительные лучи солнца озарили все вокруг, и все вспыхнуло несчетными красками. Запели птицы, как бы возвещая, что есть еще жизнь в лесном краю, что нельзя убить его красоту, что вечно будет стоять он, гордясь и красуясь.
Неожиданно девушка поднялась, улыбнулась, как утреннее солнце, и запела.
Один нукер схватился за меч, но мурза Церелен лениво остановил его:
— Пусть поет. Хотя эта марийская девка поет не так красиво, как наши девушки, но пусть поет. Я не люблю печальных людей…
А девушка пела старинную песню своего народа:
Девушка поставила ногу на край лодки:
— Знай, черный о́пкын[4], ты можешь заковать нас в цепи, но никогда не покорить тебе наши сердца, горящие ненавистью.
С этими словами девушка прыгнула в реку, а лодка, покачнувшись, перевернулась вверх днищем.
Белой рыбой мелькнула девушка под водой, чистая струя заиграла вокруг нее. А мурза и его телохранители в тяжелых доспехах камнем пошли ко дну и там, на дне чужой реки, нашли себе могилу.
С удивлением и страхом смотрели остальные нукеры.
— Непонятный здесь живет народ. Непокорная у него душа. Трудно его одолеть, — говорили они между собой.
А пленники на плотах говорили о богатырях, которые придут с этих берегов и освободят их.
— Как имя этой девушки? — спросил один нукер.
— Ветлуга, — ответили ему пленники.
— А как зовется эта река?
— Тоже Ветлуга.
Побледнели нукеры и молча смотрели в воду.
Текла река Ветлуга, сверкая, как стальная сабля, — вольная река непокорного народа.
♦
САБЛЯ АТАМАНА
В те времена, о которых идет речь в этом рассказе, Козьмодемьянск окружали нетронутые дремучие леса. Они подступали к самым стенам городка, шли до Суры, до Цивильска, до Ядрина; редко-редко среди сплошного густого леса попадались клочки вспаханных полей и маленькие — в одну-две избы — марийские селения — илемы.
Илем Аштыва́я стоял на берегу Юнги, что впадает недалеко от Козьмодемьянска.
Аштывай жил в низенькой, черной от дыма и копоти курной избенке. Семья у него была немалая — семеро детей, мал мала меньше; старшему сыну Поранда́ю лишь тринадцатый год пошел.
Нелегко прокормить такую семью, и Аштывай трудился от зари до зари: в Юнге рыбу ловил, в лесу борти ставил, с раннего утра до ночи работал в поле.
Каждую весну, умываясь соленым потом, пахал он поле деревянной сохой из крепкого корня, потом полной горстью разбрасывал зерно, а осенью выходил на поле с серпом. Соберет Аштывай урожай, обмолотит — и грустно почешет в затылке: опять хлеба не хватит даже на ползимы.
Тогда отправляется Аштывай в лес за желудями. Намешает в муку толченых желудей, древесной коры — и, глядишь, переживут длинную зиму, дотянут до нового урожая.
Беден дом Аштывая, пуст амбар, но есть у него заветное сокровище — дареная золотая чаша.
Эту чашу в давние годы царь Иван Грозный пожаловал сотнику горно-марийской стороны Акпа́рсу за помощь марийцев в битвах против казанского хана. А теперь владел ею внук Акпарса Аштывай.
На ту заветную чашу давно уже зарился юнгинский старшина Воло́тка, да Аштывай готов лучше голодом сидеть, чем отдать чашу в чужие руки.
Волотка тоже из марийцев, только из другого рода; настоящее имя его Панге́лде, но, чтобы подладиться к русским властям, он крестился и принял новое имя — Володимер, которое марийцы переделали на свой лад. Так он стал Волоткой.
Волотка по приказу воеводы собирал ясак в окрестных илемах. Мужики боялись его пуще огня; один Аштывай не дрожал от страха, когда к нему жаловал марийский тора.
И денег обещал Волотка за царскую чашу, и воеводской тюрьмой пугал, но Аштывай уперся: «Не отдам — и все».