А недели две спустя появился в юнгинских лесах отряд храбрецов. Они прогоняли из деревень сборщиков ясака, заваливали засеками дороги, по которым должны были двигаться царские войска к Симбирску.
Однажды нагрянули они в монастырь, сокрушили дубовые ворота, разогнали стрельцов и ворвались на монастырский двор.
Не взглянув на перепуганных монахов, Аштывай перебегал из кельи в келью, из дома в дом в поисках сына, но его нигде не было.
Аштывай схватил за грудь пузатого келаря[6]:
— А ну говори, толстое брюхо, куда дел моего сына?
— Какого сына? Кто ты? — заикаясь, бормотал монах.
— Я — Аштывай. Знаешь такого?
— О боже, как не знать! Ты же благодетель наш, свою землю монастырю отказал…
— Куда сына запрятал?
— Я не виноват… Ей-богу, не виноват… Все Володимерко, он теперь большой начальник — при́став всего горного берега. Он твоего сына взял из монастыря. «Нет у меня родного своего сына, говорит, так воспитаю чужого».
— Опять Волотка! — воскликнул Аштывай и, оттолкнув монаха, выбежал во двор.
Там Аштывая уже искали.
— Атаман, к тебе человек из Козьмодемьянска от Ильи Долгополова.
Аштывай подошел к гонцу. Ба! Да это же старый знакомый, тот рыжебородый стрелец, что вязал его на дворе собственного илема.
— Опять будешь руки крутить? — усмехнулся Аштывай.
Стрелец покраснел, опустил глаза вниз:
— Не гневайся, атаман. Что было, то было. Теперь я господам не слуга.
— Ну ладно. Сказывай, с чем послал тебя Илья.
Стрелец рассказал, что в Козьмодемьянске посадские люди и стрельцы давно готовы перекинуться на сторону Разина и что пусть только юнгинские марийцы с оружием подступят к городу, а там городские помогут.
— Ну, коли так, ждите нас, — ответил атаман.
С отрядами приюнгинских марийцев к Козьмодемьянску подошли марийцы и русские с Суры, пришли чуваши из-за Сундыря́ и Унги́. А едва лишь с городской стены заметили приближающиеся первые отряды разинцев, поднялся черный люд в городе. Вмиг гневная толпа разнесла приказную избу, убила воеводу и боярского сына Федора Дергалова.
Аштывай на белом коне промчался по улицам к дому Волотки.
Ворота Волоткиного дома были распахнуты настежь, а в доме уже хозяйничали посадские.
— Аштывай-родо! — бросился к нему человек в черном кафтане.
— Здравствуй, Илья-друг!
— Вот хотели твоего врага Волотку в его доме захватить, да он, проклятый, успел-таки сбежать. А сын твой здесь. Эй, Поранда, встречай отца!
Облилось кровью сердце Аштывая, как увидел он босоногого, исхудавшего парнишку в рваном кафтанишке.
— Эх, а еще говорил, заместо сына воспитаю!
Не сыном взял Волотка к себе в дом Порандая, а даровым безответным работником.
Обнял Аштывай сына, обронил невольную слезу…
А Илья Долгополов из-за пазухи вытащил золотую чашу:
— А вот твоя чаша. У Волотки в доме была.
Взял атаман чашу и сказал:
— Была дарована эта чаша на дружбу горного берега с русским народом, тем и дорога она.
Но недолго пировал храбрый разинский атаман Аштывай: пал он в бою с царским войском под Козьмодемьянском. На плахе в Москве сложил буйную голову Степан Разин, в Тотьме казнили Илью Долгополова, но память о них жива и поныне.
Монастырь, что стоял на месте илема Аштывая, в царских бумагах и указах именовали Спасо-Юнгинским, а в народе его всегда называли Аштывайныр, что значит «поле Аштывая».
И сабля — дар Степана Разина — тоже не пропала. Как погиб Аштывай, взял ее сын отважного атамана Порандай. Сражался он в последних разинских отрядах, а когда и они были разбиты, исчез. Искали его по всему горному берегу царские соглядатаи, чтобы казнить, да не нашли. Ни его, ни сабли.
Потом видали эту саблю в пугачевские времена…
А в одной избе в марийской деревушке на берегу Волги висит на стене старая фотография. На ней снят молодой красноармеец в прожженной походной шинели, в краснозвездном шлеме-буденовке, и в руке у него старинная, сверкающая серебряной чеканкой сабля.
Эту саблю нельзя не узнать — другой такой нет в целом мире.
♦
ДЖИГИТ С БЕРЕГОВ ТАНЫПА[7]
Отряд пугачевского полковника Изиба́я Ямба́ева на рассвете выступил из деревни.
С копьями и кольями, с тугими луками и старыми дедовскими саблями, подымая дорожную пыль, ехали всадники на косматых башкирских лошадках, шагали пешие. Далеко разносилась боевая песня. Джигиты пели о родной и любимой земле, о серебряных водах реки Белой…