И вдруг за поворотом у самой дороги показалась несжатая полоска. Потемневшая рожь клонила к земле грустные, полуосыпавшиеся колосья и, казалось, печально молила: «Что же ты забыл меня, хозяин? Зачем оставил на добычу прожорливым, ненасытным мышам?»
Почуяв сердцем неладное, Келай вопросительно посмотрел на отца.
— Эй, Мика́к, Микак, — тяжело вздохнул отец, — вот ведь как повернулась твоя судьба…
«Микак… Так, значит, это его поле», — понял Келай и тоже вздохнул.
Микак, их сосед, в прошлом году ушел воевать да так и пропал без вести. В деревне у него осталась жена и сынишка, Келаев одногодок. Но неделю назад они оба умерли от тифа. Стало в деревне одной семьей меньше, прибавился еще один пустой дом…
А рожь стоит, шумит на ветру, и не понять ей, что ее хозяев уже нет на свете…
Васлий еще раз вздохнул. Келай заглянул отцу в лицо и заметил сбежавшую по морщинистой сухой щеке слезу.
— Отец, ты почему плачешь?
Отец рукавом поспешно смахнул слезинку:
— Не плачу я, сынок… Ей-богу, не плачу…
Но Келая не проведешь.
Васлий надвинул шапку на глаза и, как-то сгорбившись и повесив голову, пошагал дальше.
Оттого, что так опечалился отец, пропала радость у Келая, голубое небо и яркое солнце как будто потускнели, и дорога как будто нарочно свернула в темный лес.
Старые, обросшие седым мхом ели тесно обступили сразу сузившуюся дорогу, бросая на нее сплошную черную тень. Из-за их густых, непроглядных ветвей все время слышится глухой, тихий шум, и кажется, что это не ветер колышет вершины, а кто-то тяжко вздыхает.
«Незентир, — подумал Келай, вспомнив слова матери. — Он…»
И в его воображении встал этот страшный, злой «незентир», с лохматой черной бородищей, с огромным ружьем, с блестящей саблей на боку. Вот он, сверкая зубами и свирепо поглядывая вокруг, крадется по кустам…
Келай испуганно жмется к отцу, и за каждой качнувшейся веткой ему мерещится страшная, лохматая голова…
Но что это? Сквозь шум деревьев несется какой-то вой. Он приближается и становится сильнее…
— Отец, слышишь? — прерывающимся тихим голосом спросил Келай. — Что это?
— Гармошка, — спокойно ответил отец. — Какой-то дуралей с утра на гармони наяривает, будто другого дела у него нет.
Потом, прислушавшись, добавил:
— А может, в армию провожают…
Теперь уже гармонь приблизилась настолько, что можно было разобрать однообразные, бесконечно повторяющиеся колена тоскливой мелодии старинной рекрутской песни. Плакала, рыдала гармонь, прощаясь с родным краем, с пустыми сжатыми полями, с этим вот мрачным лесом…
Гармонист, оказывается, был недалеко. Отец с Келаем вскоре нагнали медленно бредущую за тремя подводами, нагруженными холщовыми котомками и самодельными деревянными сундучками, толпу парней и мужиков.
Гармонист, молодой парень в черной войлочной марийской шапке — терку́пше, сидел на передней телеге и, отчаянно растягивая гармонь, визгливо горланил:
Странно было слышать песню про сани среди зеленого леса, когда вокруг ни единой снежинки…
— Васлий, прощай! В солдаты уходим!.. — крикнул гармонист, увидев отца Келая.
Отец сдернул с головы свою дырявую шапку и помахал гармонисту:
— Счастливого пути, Сапа́н! Много вас из деревни взяли?
— Мно-о-го! — ответил шагавший рядом с телегой бородатый мужик. — Почитай, взрослых мужиков ни одного в деревне не осталось — все воюют. Теперь до нас черед дошел… Не вернемся, пока не одолеем проклятого толстопузого буржуя!
А гармонист, надвинув шапку на глаза, ни на кого не глядя и никого не слушая, снова затянул свою песню.
Бородатый мужик долго неодобрительно косился на него и наконец не выдержал — крикнул:
— Перестань! Не стони ты, ради бога, горлопан! Стыдно с такой песней идти в красные солдаты. А ну, комсомол, запевай свою!
Гармошка визгнула и смолкла, и тотчас же шагавший впереди вихрастый длинный парень звонко запел:
Песню подхватили:
Песня рвется ввысь, ей тесно на лесной дороге, и, разлетаясь далеко вокруг, она уже звучит во всех концах леса, будоражит, подымает, зовет к победе.