В Хлебном ряду у Ильинского крестца он оказался, когда уже торговля сворачивалась. Тамошний Мамлей сказал, что прозвище получил от мамки-татарки, а сам он — Тимоха Сухой-Заколоток, и отец также был Сухой-Заколоток, а что сие означает — неведомо.
— У нас в ряду еще два Тимохи, так прозвище мне полезно, люди знают, кого спрашивать, — объяснил Сухой-Заколоток. И тут к ним подошел человечек в бурой однорядке и буром войлочном колпаке, сутуловатый, глядящий не в лицо собеседнику, а мимо либо же себе под ноги. Человек сказал Мамлею, что на него указали добрые люди, утверждая, что он сдал половину своего домишки некому Войку Пшонке.
Павлик этого человечка знал — встречал в Земском приказе. Только вот прозванье никак вспомнить не мог.
— Войко Пшонка точно у меня жил, а потом женился и ушел жить к жене. Это где-то у Никитских ворот, — сообщил Мамлей. — Но ты с ним будь поосторожнее. Он человек опасный. Он на меня как-то с ножом кидался, так я соседа кликнул, мы его со двора согнали. Потом прощения просил, а вскоре после того ушел.
— Каков он из себя? — спросил унылый человечек. — Есть ли примета?
— Примета есть — но он ее под колпак обычно прячет. У него одна прядь седая. Волосы темные, а посреди башки седая прядь.
— А иные приметы?
Мамлей задумался.
— Пятно! — вдруг вспомнил он. — На левой руке красное пятно, как лягушка!
Сухой-Заколоток пальцем нарисовал на своей кисти растопыренную лягушку, в длину и в ширину чуть поболее вершка.
— И дурень же я, — вдруг спохватился он. — Вот додумался — гада на себе показывать! Господи, спаси и сохрани!
— Как лягушка… — повторил человечек.
И вроде безразличным, тусклым голосом повторил, а Павлик насторожился. Он и сам бы не мог объяснить, что его обеспокоило, однако ощутил тревогу. Что-то с той лягушкой было не так.
— Прозвание диковинное — Пшонка, — сказал Павлик Мамлею, когда человечек отошел.
— Литвинское, он же литвин, — объяснил Мамлей. — После Смуты на Москве застрял. Прости, добрый человек, не до тебя сейчас.
И Бусурман тоже пошел прочь. В голову словно кол воткнули — он мучительно пытался вспомнить имя приказного, что искал литвина Пшонку. Да и неудивительно — они там встречались добрых четыре года назад. После чего Павлик видел человечка на Ивановской — при площадных подьячих, сдается. Имя он знал! Но оно вылетело из головы.
Как-то само получилось, что Павлик двинулся следом за временно безымянным человечком. А на ходу он обдумывал дальнейшие поиски Мамлея Ластухи. То, что он сразу не нашелся в Рядах, конечно, прискорбно. Однако есть и другие способы.
Ластуха мог служить купцу, торгующему зерном. Такой купец в Рядах, понятное дело, не сидит. У него амбары. И амбары, возможно, недалеко от реки, потому что немалую часть урожая привозят водой.
Вокруг зерна было тогда немало суеты. Даже при хорошем урожае его недоставало — еще только подрастали в деревнях парнишки, которые должны были заменить в поле погибших в Смуту отцов. Да и лошадей было мало — случалось, в соху впрягались женки и подростки. Размышляя об этом, а также перебирая в памяти имена купцов, что, кажется, были закупщиками зерна, Бусурман шел следом за скорбным человечком, ибо — не стоять же на месте.
Тот шагал удивительно скоро, явно спешил, и длинноногий Павлик также невольно ускорил шаг. Это, как ни странно, способствовало быстроте мысли. Однажды стрельцы сопровождали подьячих Земского приказа при выемке, производимой в жилище купца, как бишь его, и откопали в сарае за дровами старое изголовье, в том изголовье — множество дорогих вещиц. Купец клялся и божился, что вещицами с ним расплатились за хлеб еще в голодную пору, до Смуты и до того, как царь Борис, желая прокормить Москву, велел все запасы зерна свозить в столицу. Купец, как бишь его, успел нажиться, принимая от оголодавших людей в уплату дорогие каменья и даже золотые кресты-тельники, а кое-кто из духовного сословия, не желая видеть, как страдают животами от лебеды его малые детки, снес тайно к купцу, как бишь его, даже церковные сосуды. Царская затея, впрочем, добром не кончилась — в Москве стали продавать зерно из государевых житниц беднякам вдвое дешевле назначенной Борисом цены, вдовам же, сиротам и иноземцам раздавали бесплатно. И в Москву хлынул голодный люд чуть ли не со всего царства. Пришлось закрыть городские ворота, и дороги были усеяны трупами тех несчастных, кому пришлось возвращаться домой, что называется, не солоно хлебавши. Купец, как-бишь-его, не слишком веря царю Михаилу и патриарху Филарету, приберегал ценности на черный день — это его и сгубило. На него донесли — и, хотя при розыске явилось, что среди сокровищ нет тех, что были недавно похищены налетчиками у пострадавших людей, добрая их часть ушла на то, чтобы откупиться от приказных.