Гости были — давние друзья, иконописец Глеб с женой Ульянушкой и тремя сыновьями, резчик по дереву Митя с женой Настасьей и сыном Олешей. Старшему из парнишек было восемь лет, младшему — четыре года, их отправили играть в светлицу, которая до поры пустовала. Парнишкам дали пряников и велели играть тихо.
Пора молодости для Глеба и Мити миновала — обоим уж за сорок, в кудрявых Митиных волосах мелькает седина, а у Глеба она куда гуще; лица у обоих тоже изменились, Глебово — стало суше, Митино — отвердело.
Ульянушка же к тридцати трем годам дивно похорошела. Родив троих, нажив малость дородства, красиво округлившись, она обрела повадку уверенной в мужниной любви и довольной своим существованием замужней женщины. Что до Настасьи — она жила с Митей, сумев полюбить мужа настолько, насколько вообще была способна привязаться к человеку, а этого качества Господь ей уделил немного. Всю свою любовь она отдала младшему сыночку.
Собираясь в гости, женщины принарядились — надели праздничные кики, расшитые мелким жемчугом, рубахи из тонкого полотна с жемчужными зарукавьями, сарафаны, на которые спереди была нашита полоса золотного шитья, пестрые душегреи. Они могли это себе позволить. Глеб любил наряжать жену, а Митя просто отдавал Настасье жалованье и не обращал внимания на ее однорядки и сарафаны.
Разговор за столом был самый мирный — о свадьбах.
Дочки Настасьи от покойного мужа Михайлы Деревнина, Дарьюшка и Аксиньюшка, уже вошли в самую пору — а нет хуже, как передержать созревшую для замужества девку в доме. Свахи уже предлагали хороших женихов. Митя всех их переписал, чтобы посовещаться с Чекмаем.
— Не так много на Москве подходящих молодцов, — говорила Настасья. — Как при ляхах народ разбежался во все стороны, так по сей день не сбежался обратно. Мне бабы говорят: бери, что есть, не то и таких разберут.
Чекмай внимательно изучал список.
— Вот, — сказал он. — Артемий Савельев. Я его отца и дядьку знаю. Он сейчас в Разбойном приказе только начинает службу, да они позаботятся. Да и я, коли дело сладится, замолвлю словечко. Знакомцев там имею…
— Да, свой приказный в семье нужен, — заметил Глеб. — Всякое бывает, а время — неспокойное. А знакомцы кто?
— Тут у нас такое… — загадочно произнес Чекмай.
Князь, приехав из Кремля, послал за ним, повел в крестовую, и был меж ними военный совет.
— Отказать государю и патриарху я никак не мог, — говорил Дмитрий Михайлович. — Так что буду принимать дела. А дела — сам понимаешь, какие. Там покойников накопилось — на большое кладбище станет…
— Тати, воры и налетчики — не дураки, чай, — отвечал Чекмай. — Они живо пронюхают, что ты взял под свою руку Разбойный приказ.
— Я чай, уже пронюхали.
— Коли кто еще не знает — так вскоре узнают, как ты с Сальковым справился…
— Мы справились, — напомнил князь. — Ты же тогда при мне был и в поиск молодцов водил. Так вот, я тебя в приказ явно не возьму. Ты не должен быть на виду. Твое дело сейчас — безопасность княгини и деток. Устрой так, чтобы их денно и нощно охраняли.
— Велишь раздать истопникам оружие?
Истопники были в хоромах — свои люди, проверенные и испытанные, имели доступ во все помещения, и в опочивальню княгини также.
— Раздай. Купчишек на двор пускать лишь ведомых.
Княгиня Прасковья Варфоломеевна сама по лавкам Торга не ездила — коли в чем была нужда, ей купцы с приказчиками сами привозили.
— Так.
— Новых работников пока не нанимать.
— Так.
— Я тем временем начну разбираться в делах Разбойного приказа и разгонять дармоедов. Сдается, и не только дармоедов.
Чекмай знал — когда у князя так сдвигаются брови, принято решение действовать по его особым, княжьим законам, и тут хоть многие тысячи ему обещай — с пути не свернет.
— А потом как? — спросил Чекмай.
— А потом — как всегда. О чем мы сговариваемся и что затеваем — никому знать не положено. Те, что будут крутиться у Разбойного приказа, вынюхивать да домыслы строить, тебя там не увидят.
— Все знают, что я тебе служу. Коли я там ни разу не появлюсь…
— Уразумел. Иногда станешь приходить.
— Так.
— Когда Гаврила вернется — опять будет при тебе.