- Нет, ты кроткий ягненок, - успокоил его Дагбашев. - Поэтому Заманов и велел Балдырганову быть начеку и в случае скандала немедленно телеграфировать наверх.
Субханвердизаде порывисто вскинул голову.
- Баллах, куда же все-таки хотят телеграфировать эти интриганы?
- В Москву.
"Капля сливается с каплей, и возникает полноводное озеро, - подумал Субханвердизаде. - Похоже, что Заманов в конце концов утопит меня в этом озере..."
Он тяжело поднялся, прошагал, покачиваясь, к дверям, выглянул на террасу, чтобы убедиться, что никто не подслушивает. Ему было ясно, что Дагбашев близок к покаянию, вот-вот сбежит и предаст...
- А ты не знаешь, эти подрывные элементы Замановы уже написали в Москву или собираются?
- Откуда мне знать!
- Заткнуть рот Заманову сырой землей, - вынес не подлежащий обжалованию приговор Субханвердизаде и подтвердил его ударом кулака по столу. Подумав с минуту, он добавил: - О тебе в Москву напишут в первую очередь.
Дагбашев отступил на шаг, словно увидел в кустах змею.
- Зачем Заманову писать обо мне в столь высокие инстанции?
- В нашем районе беззакония переходят всяческие границы, и Заманов знает об этом.
- Значит, я выпущу из тюрьмы Абиша и не стану затевать дела против Баладжаева, - заявил Дагбек.
- Едва ли это поможет, - охладил его надежды Субханвер-дизаде. - Грехов столько набралось, что тебя обязательно положат на обе лопатки, и ты, несчастный, в расцвете молодости будешь отдан на волю рока!
- Где же твоя преданность, дружба? - спросил Дагбашев, хотя давно уже знал, что искать эти сокровища в душе Гашема-гаги было бы наивным.
Субханвердизаде сосредоточенно смотрел вдаль.
- Где же сейчас Заманов? - понизив голос, поинтересовался он. - Где он, этот амшара, сын амшары?
- Должно быть, в Чайарасы.. - "Лесной друг" придет сюда?
- Обещался утром заглянуть, - отвернувшись, сказал Дагбашев. - А может, и ночевал в городе.
- Надо ж знать, где ночует Заманов.
- Видимо, в доме "ударника" Ярмамеда. В деревне Чайарасы.
- Вот ты и дай этот адрес Зюльмату!
После этих слов Дагбашев замахал обеими руками:
- Признаюсь, Гашем-гага, не по мне такие дела! Ведь это расстрелом пахнет. Не хочу, нет, нет!
Свирепый Субханвердизаде сильно встряхнул за плечо попятившегося Дагбека:
- Хочешь избегнуть расстрела, так выполняй приказ! Не бойся, у меня припасено десять тысяч рублей, разделим их пополам. Осенью Зюльмат уйдет на тот берег Аракса, а ты уедешь в отпуск и знатно попируешь с веселыми бабешками... Хе-хе! Вообще-то каждого из нас поджидает смерть, - с философским безразличием сказал Субханвердизаде. - Земля, словно голодный волк, глотает всех без разбору, обрекая наши тела на съедение могильным червям. Эх!..
Дагбашев трясущейся рукою выхватил из кармана оставшиеся деньги.
- Я не предполагал, что может так кончиться. Гашем-гага, ради бога, возьми обратно!
- А кто снабжал бандита патронами? А?..
- Я, я снабжал, но ведь убийство Заманова... Гашем, умоляю, - отпусти душу мою, пока не пролилась кровь!
- Ты выполнишь мое поручение, - раздельно, твердо сказал
Субханвердизаде. - Допустим - последнее... Но сейчас отказываться уже поздно!
Дагбашев опустил голову, - да, поздно...
Вернувшись от председателя, Баладжаев аккуратно разделся, повесил одежду на вешалку и улегся в кровать.
- Что с тобой? Да перейдут на меня твои недуги! - восклицала перепуганная жена, но он не отвечал, непрерывно стонал, поминутно облизывал запекшиеся губы.
Забыв все обиды, жгучую ревность, Ханум вертелась около кровати, то прикладывала руку к его лбу, то пыталась поставить термометр.
Баладжаев слег неспроста, стонал он не от боли, а от душевных переживаний. Откуда взять двадцать девять тысяч, чтобы вернуть их в кассу и заткнуть этим пасть Субханвердизаде? С невероятной жадностью он захватил множество врачебных должностей и загребал обеими руками зарплату, но ничего не откладывал про черный день, сорил деньгами направо-налево. Беюк-киши преуспевал, ему до сих пор везло, и он, конечно, жил широко - зимою закатывал приятелям баснословные пиры, на которых засиживались допоздна, упивались всласть; поздней весною и летом устраивал пикники на берегу горного ручья, сам свежевал баранов, сам жарил шашлыки, и каждый кусок сочного душистого шашлыка сопровождал тостом в честь незабвенного и любимого Гашема-гаги... А ныне этот самый "любимый" гага отвернулся, грозит судебной расправой, будто никогда и не знался с Баладжаевым. О, конечно, доктор понимал подспудные причины такого коварства!.. Сачлы дала отпор распутнику, а может, и пощечину влепила. Но опозорить и уволить из больницы такую безупречно чистую девушку, прилежную, умную, имеющую специальное медицинское образование, не так-то просто. Значит, нужно сперва ударить по ее начальнику, припугнуть Баладжаева!
После напряженных раздумий Баладжаев пришел к мудрому выводу, что выгоднее всего прикинуться больным и переждать грозу в постели.
Стонал он с утра до ночи так жалобно, так заунывно, что на улице было слышно, а супруге его уже казалось, что Беюк-киши тает день ото дня, словно ледяная глыба под лучами знойного летнего солнца. Ханум насильно разжимала сомкнутые губы Баладжаева и вливала чайной ложечкой куриный бульон в его пересохшее горло. Страх охватывал ее при мысли, что дети осиротеют, а она останется вдовой. В бессилии она ломала руки, взывала к милосердию аллаха.
- Убирайся ко всем свиньям с этим бульоном, - огрызался Беюк-киши и поворачивался к жене спиною, пристально смотрел на шитый шелками хорасанский ковер.
Наконец он велел жене немедленно привести к нему Гюлейшу.
Ханум охотно отправилась на розыски, забыв, что еще так недавно считала ее развратницей, сплетницей и чуть ли не воровкой...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Тель-Аскер сидел перед ящиком коммутатора на выцветшем стуле с протертой спинкой. Когда выпадали клапаны, он брал трубку, отвечал, с привычной ловкостью орудовал телефонными шнурами с металлическими наконечниками.
Позади него стояла пылавшая страстью Гюлейша.
С самого утра она так и кружилась, так и увивалась вокруг юноши. Вскочив с постели в самом отличном настроении, Гюлейша умылась, - на этот раз действительно умылась, а не побрызгалась в тазу, как обычно, - натянула на толстые ноги чулки телесного цвета, надела пеструю юбку, красную узорчатую кашемировую кофту, обулась в красные туфельки на низких каблучках... Долго она прихорашивалась перед зеркалом, насурьмила брови, щеки накрасила так густо, что они превратились в тугие румяные яблоки. И прикрыла кудрявую голову белым шелковым келагаем.
За последнюю неделю Гюлейша повеселела, - в ее светильник подлили масла... Судьба нахальной, мерзкой Сачлы была решена! Вот почему она решила заставить улыбнуться ей ответно в зеркало своего женского счастья и отправилась на телефонную станцию к Тель-Аскеру.
Поболтав с ним о том о сем, посетовав на свою незавидную долю, обругав мужа, который скрылся в неизвестном направлении, оставив ее, Гюлейшу, в слезах, с малыми детьми, она подошла к парню сзади, навалилась на него высокой пышной грудью...
- Слушай, не мешай работать, - попросил юноша сдавленным голосом.
Ему совсем не улыбалось, что посторонние могут застать его в любую минуту с этой толстухой.
- Буду, буду мешать! - жеманно взвизгнула Гюлейша. - Береги свое счастье, дурень!.. Поди, о кралечке мечтаешь, о Сачлы? Видела ее нагишом, в чем мать родила, - клянусь аллахом, плоска, суха, как эта доска. И все покашливает: "Кхе, кхе", словно паршивая коза, у которой першит в глотке.
- Я тебя побью, - ровным тоном обещал Аскер, - если не перестанешь говорить гадости о девушке целомудренной, как лилия!.. И вообще, входить посторонним в служебное помещение запрещено. Учти!
- Вероломный! - простонала Гюлейша. - Ради тебя я отказала Нейматуллаеву, а уж как он приставал, обещал прогнать бесплодную - яловую - Мелек Манзар-ханум... Лучше б шальная пуля пронзила мое сердце и я не видела б тебя, изменника!