- Пришел справиться о здоровье Кесы.
- Рассказывай! Пришел выведать у курьера государственного учреждения свежие сплетни. Не ты ли, кстати, переправляешь их "лесным братьям"?
- Нет у меня теперь новостей, - вдруг подал голос Кеса, ворочаясь на паласе. - Да, не отрицаю, раньше были, а теперь нету и не будет никогда!.. Не понимаю, на что вы намекаете.
Субханвердизаде нагнулся, похлопал Кесу по худому плечу и ласково сказал:
- Не волнуйся, друг, вредно тебе волноваться!.. Я захватил для тебя чай, сахар, мясо. Сейчас принесут! - И крикнул в открытую дверь милиционеру: Принеси хурджун! Живее!..
Затем он вытащил из бумажника три сторублевки и небрежно бросил их на палас.
- Это тебе, дружок, на лечение. Государственное пособие! Поправляйся поскорее. Ты нужен райисполкому!
Тель-Аскера до того бесило это ханжество Субханвердизаде, что парень, боясь, что наскандалит, встал и ушел.
- Деньги на саван у меня хранятся в узелке, - сказал тем временем Кеса угрюмым тоном.
На Гашема его открытая неприязнь не подействовала. После той ночи, когда рыдающая от стыда Сачлы выбежала в разорванной кофточке из его комнаты, Гашем всерьез перетрусил и решил любой ценою принудить Кесу к молчанию.
- Поправляйся и возвращайся на службу! - нежно сказал он, подсаживаясь ближе к звонарю. - Глаза мои день и ночь ищут тебя, брат!.. Мне так недостает тебя, верный друг.
- Не могу, не могу, не могу! - выпалил тот плаксиво. - И не жди! Ищи себе нового привратника.
"Ужаленный змеею боится валяющейся в пыли веревки", - Субханвердизаде теперь уверовал в мудрость этой пословицы. - Привратник? Это, значит, Кеса напомнил, как впустил в комнату Гашема Рухсару с чемоданчиком? Так-с, учтем..."
- А откуда у тебя появились деньги, Кеса? - вкрадчиво спросил Субханвердизаде. - Может, недруги мои наградил. тебя? А за что?.. За клевету на твоего благодетеля? Да?.. И ты им уже многое наболтал, собачий сын? Говори! - рявкнул Гашем и поправил на поясе кобуру пистолета.
- Нет, никому не говорил и не скажу. И про Сачлы не скажу, - заверил его Кеса; маленькое его личико молочным пятном белело в сумраке избушки.
Гашем молчал.
- Язык мой окостенел, уши мои глухи, а очи мои слепы, - ' добавил Кеса для пущей убедительности.
- А если придется отвечать шаху?
- И шах не услышит ни слова.
- Ты неподкупный, ты надежный друг! Где я найду еще такого же бескорыстного и стойкого оруженосца? Молю аллаха, чтобы мне довелось завтра увидеть тебя в силе и здравии.
- Спасибо, Гашем-гага.
- Значит, я тебе положил на палас три сотни, - требовательно напомнил Субханвердизаде. - Скажи, а зачем сюда, на край света, явился этот дерзкий, этот нахальный щенок?
- Навестил меня, умирающего. Клянусь!
- И ты ему словом не обмолвился о том вечере, когда... когда мне ставили банки?
- Клянусь богом, нет.
- Наверняка, Кеса?
- Баллах, наверняка. Призываю в свидетели всевышнего на небесах! дрожащим голосом сказал звонарь.
- Не сомневаюсь в твоей чести, Кеса! - торжественно изрек Субханвердизаде и с облегчением перевел дух. - Да, собственно, ничего тогда и не случилось, небрежно добавил он. - Эту плаксивую дуру мои враги научили устроить провокацию. Но ничего, ничегошеньки не получилось: я отпустил ее с миром!.. Да зачем она мне? Сопливая дрянь!.. Но, конечно, мы с тобою, Кеса, обязаны защитить ее - молодой медицинский кадр - от интриг завистников и злодеев. Пусть враги выходят со мною на единоборство, но я не допущу, чтобы бедное юное существо сделалось жертвой их козней. Я сделал девице мудрое внушение, отеческое, проводил до калитки и сказал: "Иди, дочь моя, и плюнь в глаза тем, кто подослал тебя сюда, кто учил тебя фокусам!" И она в знак благодарности поцеловала мне руку, как отцу, как наставнику... Ведь тебя не было в тот час на веранде, Кеса?
- Не было, не было...
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Нанагыз не получала писем от Рухсары и пребывала в отчаянии. Вечерами, уложив малых детей, Нанагыз садилась у стола и часами не спускала заплаканных глаз с портрета Рухсары. И ей казалось, что дочь безмолвно жалуется на какие-то беды, случившиеся с нею. А трудно ли обидеть девушку, беззащитную, как выпавший из гнезда птенец? Мать бессчетное количество раз целовала портрет, как бы желая этим успокоить любимую дочку, надежду и опору семьи. Крупные слезы сбегали по морщинистым щекам Нанагыз. "Радость очей моих!" шептала она.
Мать тушила лампу, ложилась, но долго ворочалась с боку на бок, и сон бежал от нее, и в темноте летучим светящимся облаком перед нею возникала Рухсара, льющая слезы, обиженная, Поруганная.
Наконец под самое утро она засыпала, и учащенное дыхание ее мешалось в тесной комнатке с мерным посапыванием Ситары, Мехпары и самого меньшего Аслана.
Однажды Нанагыз приснился удивительный сон. Открылась бесшумно дверь, и умерший шесть лет назад муж ее Халил ступил в комнату, словно вернулся с промысла. От его брезентовой куртки несло удушливым запахом мазута. Утомленные глаза его ввалились.
- Раздевайся, - сказала Нанагыз и налила в рукомойник воду, принесла мыло и повесила на гвоздик чистое полотенце. Но Халил не сбросил куртку.
- Где Рухсара? - спросил он обеспокоенно.
Пока Нанагыз собиралась ответить, муж молча повернулся и ушел, но не в дверь, а как бы сквозь стену.
Нанагыз хотела бежать за ним, но столкнулась в дверях со смеющейся дочерью. "Ну, с твоими скучными наставлениями покончено, мама!" - дерзко воскликнула дочь, и Нанагыз онемела от ужаса: Рухсара отрезала свои шелковистые косы, а это были не просто косы, а символ целомудрия и скромности...
- Дочь моя! - прорыдала Нанагыз. - Ты же опозорила не только себя, но и престарелую мать свою, и род свой!..
А Рухсара заносчиво смеялась, и танцевала, и прищелкивала пальцами, и надменно сверкала очами, а когда Нанагыз вскочила с постели и простерла к ней трясущиеся худые руки, дочь словно превратилась в туманное облако и исчезла.
Сон был загадочный, странный и изрядно перепугал Нанагыз. "Наверно, с девочкой стряслась какая-нибудь беда!" - убивалась мать заливаясь слезами.
Над Каспием занималась тихая заря. Гасли одна за другой кротко мерцающие звезды, а в раскинувшемся по холмам городе ответно угасали уличные фонари. Ночная мгла медленно рассеивалась. Город постепенно просыпался. Зазвенели пронзительные трамвайные звонки, басовито загудели, завыли гудки промыслов, фабрик, заводов.
И для Нанагыз начался новый тяжелый трудовой день, - ведь она работала, не щадя сил и здоровья, от рассвета до самой полуночи, чтобы прокормить детей.
По морю скользили багровые пятна, и скоро весь Каспий запылал, словно бурнокипящий котел. А черные высокие нефтяные вышки Баилова, Сураханов, Балаханов стояли горделиво, будто дубы в осеннем, сбросившем листву лесу... Если ж оглянуться назад, к городу, то сразу бросятся в глаза многоэтажные строящиеся здания, похожие издали на величественные дворцы. Улицы уже полны прохожих, - все радостно возбуждены, все торопятся на работу...
А сердце одинокой матери тоскливо сжималось. Она и клумбы с алыми и ярко-синими цветами полила, и прибралась на кухне, и приготовила детишкам завтрак, а избавиться от гнетущей печали не смогла. Работа всегда приносила ей усталость и успокоение, а сейчас думы безутешной матери упорно возвращались к тревожному сну... Ведь вот уже больше года, как покойный муж не навещал ее во сне. Почему же нынче Халил пришел и спросил ее о Рухсаре и взгляд его был безнадежно мрачным?.. Страх овладел Нанагыз, она места себе не находила, металась по тесному дворику и ломала руки.
Наконец она решила посоветоваться с мудрым соседом, Гуламом-муаллимом. Учитель еще сладко спал на веранде, за белым пологом.
Нанагыз поздоровалась, разговорилась с его женой, приветливой Пери-баджи.
- Тяжко мне, сестрица, худо! От дочери никаких вестей: ни горьких, ни счастливых... Уж лучше бы написала открыто, если приключилась беда! Все не так страшно! Вот пришла к Гуламу-гардашу, может, он узнает что-либо о Рухсаре? Ай, Пери-баджи, ради создателя, растолкуй, что значит ее молчание? Ведь я потеряла покой, выплакала все глаза. А у меня на руках - сироты. Что ж предпринять теперь? Куда пойти?