— Красиво, а? — спросила она.
— Может, только цветов приколоть, — ответил Винсент, думая лишь о красках. — Или синюю ленту.
Цыганка ухмыльнулась. Нет, четвертый зуб у нее тоже был, просто раньше Винсент его не заметил.
— Au revoir, Madame. — Художник взялся поудобнее за холст и зашагал по лестнице. — Надо писать, пока могу. У меня больше ничего нет.
— Шляпу я тебе не отдам.
— Ступайте с богом, матушка.
— Что у тебя с ухом, Голландец? Женщина откусила?
— Вроде того, — ответил Винсент. Он уже был на середине первого пролета из трех.
— Уха ей не хватит. Ступай к себе и рисуй вазу с цветами.
— Вы же говорили, что не предсказываете судьбу.
— Я не сказала, что я ее не вижу, — ответила цыганка. — Я просто не говорю.
Мольберт он установил на перекрестке трех дорог, что разбегались вилами. Перед ним лежали три пшеничных поля, за спиной — кукурузное. Он уже почти закончил картину — золотая пшеница под злым сине-черным небом, в котором вихрились грозовые тучи. На кисть он набрал черной слоновой кости и в середину вписал стаю ворон — они подымались с поля в перевернутую воронку в правом углу. Для перспективы, чтобы картина была не только про цвет на холсте, хотя в Париже многие утверждали, что любая живопись — просто цвет и больше ничего.
Он написал последнюю ворону — лишь четыре мазка, наметить крылья — и отступил на шаг. Вороны на поле, конечно, были, только неудобные для композиции. Те несколько, которых он поймал глазом, приземлились где-то в пшенице, укрываясь от непогоды, — совсем как те крестьяне, что разошлись по домам, когда Винсент начал писать.
«Пиши лишь то, что видишь», — наставлял его герой — Милле.
«Воображение — обуза для художника, — говорил ему Огюст Ренуар. — Художники — ремесленники, а не сказочники. Пиши, что видишь».
Ах, но они не говорили — не предупреждали его, насколько много можно видеть.
За спиной послышался шелест — не просто тихие аплодисменты стеблей кукурузы на ветру. Винсент оглянулся — из зарослей выходил кособокий человечек.
Красовщик.
Винсент затаил дыхание и содрогнулся — все мышцы в нем мелко задрожали, тело предавало его, на сам вид этого человечка отзывалось так, как содрогается морфинист, лишь завидя объект своей пагубной страсти.
— Ты сбежал из Сан-Реми, — сказал Красовщик. Акцент у него был странный, невнятный — воздействие десятка языков, проговариваемых плохо. Был он довольно пузат и сутул, руки и ноги тонковаты для такого туловища. Со своей тонкой тросточкой он передвигался, как раненый паук. Лицо широкое, плоское и бурое, а лоб выступал вперед, как бы прикрывая черные бусины глаз от дождя. Нос у него был широкий, ноздри раздутые — Винсенту его лицо напоминало синтоистских демонов с тех японских эстампов, которыми торговал его брат. На голове человечек носил котелок, поверх драной льняной рубашки — кожаную жилетку. Штаны у него тоже были драные.
— Я болел, — ответил Винсент. — Никуда я не убегал. Доктор Гаше меня здесь лечит.
— Ты мне должен картину. Ты сбежал и забрал ее у меня.
— Вы мне больше не нужны. Тео вчера прислал мне два тюбика лимонно-желтой.
— Картину, Голландец, или синей тебе больше не будет.
— Я ее сжег. Картину я сжег. И синяя мне не нужна.
Ветер скинул с мольберта законченную работу Винсента, и она упала лицом вверх на траву между колеями дороги. Художник повернулся ее поднять, а когда выпрямился, Красовщик держал в руках маленький револьвер.
— Ничего ты не сжег, Голландец. Говори, где она, или я тебя пристрелю и найду сам.
— Церковь, — сказал художник. — У меня в комнате в трактире есть картина с церковью. В жизни она не синяя, но я нарисовал ее такой. Мне хотелось пообщаться с Богом.
— Врешь! Я был в трактире и видел твою церковь. Ее на этой картине нет.
Первая крупная капля плюхнулась на котелок человечка, и, когда он задрал голову, Винсент резко сломал кисть. Лицо Красовщика оросили брызги черной слоновой кости. Револьвер выстрелил, из художника будто вышибло дух. Он схватился за грудь, а Красовщик швырнул оружие наземь и убежал в кукурузную чащу, голося:
— Нет! Нет! Нет! Нет!
Винсент оставил картину и мольберт, выбрал в ящике с красками один смятый тюбик, сунул его в карман и побрел, держась за грудь, по дороге, шедшей по хребту над городком. До дома доктора Гаше было около мили. Винсент упал, открывая железную калитку у подножия каменной лестницы — та вела в садик на террасах. Затем поднялся и стал взбираться, останавливаясь на каждой ступеньке, прислоняясь к прохладному известняку и стараясь отдышаться перед следующим шагом. Дойдя до дверей, повозился со щеколдой, а когда мадам Гаше открыла, упал ей в объятья.