Eлена Сазанович
Сад для бегонии
Мысли о самоубийстве у меня возникли только спустя год после смерти матери. Тогда, пожалуй, я впервые по-настоящему задумалась о несправедливости мира. Об этом всегда по-настоящему задумываешься, когда судьба несправедлива именно к тебе. Немилости к другим всегда переживаются легче. Если переживаются вообще.
Я никогда не относилась к слабым. И даже эти чуждые мне мысли были далеко не признаком слабости. Они стали итогом безнадежности. Тупика. В который я угодила по воле судьбы. Целый год после смерти единственно дорогого мне человека я отчаянно боролась за существование. Отчаянно цеплялась за любую надежду. И иначе, как существованием, мою жизнь нельзя было назвать. И если я не рассчиталась с жизнью сразу же после ухода матери, то только потому, что я вообще не могла ни о чем думать. В моей голове было месиво из частичек прошлого. Из стандартных фраз и механических жестов настоящего. Из отрывочных мимолетных мыслей о будущем. В моем мозгу как бы захлопнулась дверца здравого смысла. И я даже не могла подумать о таком безрассудном поступке – покончить с собой. Потому что даже о таком безрассудном поступке нужно хоть капельку подумать.
Тогда я не могла думать вообще. На мир я смотрела словно сквозь завесу тумана. Словно сквозь дымчатые очки. Словно сквозь сновидения. Которые когда-нибудь обязательно должны закончиться. И тогда я вновь смогу двигаться, прекрасно зная, что я именно двигаюсь. Разговаривать, зная, о чем говорю. Думать, зная, что я думаю. Кушать, ощущая вкус пищи. Слушать и слышать. И, наконец, просто видеть окружающий мир таким, какой он есть. И не более и не менее. Просто видеть.
К реальности настоящего я вернулась только через год после этой ужасной трагедии. И первой четкой и разумной мыслью была мысль о самоубийстве. Я наконец логически осознала бессмысленность своего пребывания в мире. И поняла. Что мне до этого мира нет дела. Как и ему до меня. И лучшим выходом будет просто взять и уйти. Почти по-английски. Без лишних слов и прощаний. Впрочем. И прощаться мне было не с кем. Оставалась надежда. Что своих единственных близких людей я еще встречу. За гранью жизни. А если не встречу, то никогда уже не узнаю об этом.
И чтобы окончательно привести мысли в порядок и решиться на этот последний шаг. Я прямиком отправилась в тир.
Так было в детстве. Перед решением какой-либо важной проблемы. Или после неудачного ее разрешения. Я брала в руки оружие. Но тогда все было проще. Я бегала в свою спортивную школу, где тогда занималась. И стреляла. Стреляла. Стреляла. Я считалась лучшим стрелком нашей секции. Еще бы чуть-чуть – и мне светило будущее мастера спорта международного класса. Если бы не убили моего отца.
Мне в этот день исполнилось тринадцать. И мы с мамой в этот день не предчувствовали ничего дурного. Мы просто его ждали. И я была счастлива. Как никогда. Я была счастлива, что выросла вполне симпатичной девочкой. Что у меня красивое шелковое платье, которое совсем недавно мне из Лондона привезла мама. Я была счастлива. Что у меня такие родители. Самые лучшие в мире. Самые благородные. Интеллигентные и порядочные люди. Я безмерно гордилась своим отцом. Этим огромным сильнющим человеком. Майором милиции. Посвятившим свою жизнь борьбе со всякой мразью. И, несмотря на всю грязь, окружавшую его, всегда остающимся весельчаком и балагуром. Человеком. С которым так легко. И так спокойно. Он был гарантией нашего завтрашнего счастливого дня. Гарантией нашей безопасности. Нашего будущего.
Я безмерно гордилась своей матерью. Этой хрупкой. Мягкой. Удивительно красивой женщиной. Она была переводчиком. Она объездила полмира. И считала самой лучшей на свете землей – нашу. Она была гарантией духовности, доброты и честности. Присущей нашей стране. И нашей семье.
Я была счастлива. Что считаюсь лучшим стрелком в ДЮСШ. И возможно. Совсем скоро отравлюсь на международные соревнования. Пожалуй. Это невесомое состояние безмерного счастья было последним в моей жизни. Когда хотелось кружиться по комнате. Хохотать во весь голос. И петь. Обнимать со всей силы маму. И выбегать на балкон, ожидая, когда же наконец подъедет машина отца.
Я так и запомнила этот день своего тринадцатилетия. Сладкий запах только что начавшейся весны. Мы с мамой в одних легких платьицах на балконе. В обнимку, защищая друг друга от холода. И вглядываясь. Вглядываясь вдаль. Этот фрагмент моей жизни, словно фотография, застыл в памяти. И мне было бы гораздо легче жить, если бы я могла уничтожить этот снимок. Тогда бы я не знала, что такое счастье. И тогда мне было бы проще выжить.
Но судьба не прощает полного счастья. Его не прощают и люди. Но мы, по простоте души или по наивности, этого не знали. Мы наслаждались своим семейным уютом. Мы любили друг друга. И мы так любили жизнь. И тогда мы не знали, что за эту большую любовь к жизни, сама жизнь с нами и рассчитается. Но уже смертью…
И дни рождения мы считали личным. Интимным праздником для семьи. Исключительно для нашей неунывающей троицы. И в тот день, в день моего тринадцатилетия, мы с мамой ждали моего отца. И мама, как всегда, одела лучшее платье. И аккуратно уложила свои пышные волосы. Я, как всегда, расставляла тарелки и бокалы. Непременно что-нибудь разбивая. И кричала:
– Это обязательно к счастью!
И я уже знала, что совсем скоро приедет отец. И я брошусь ему на шею. А он закружит меня по комнате. И завалит подарками. А потом. Чуть подвыпив. Будет долго и шумно, очень экспрессивно и увлекательно, рассказывать о военных подвигах своего отца – моего деда. О себе отец никогда не любил рассказывать. А если и говорил. То мало и скупо. Но в остальном он был удивительный, талантливый рассказчик. И мы с мамой обожали его слушать. И просили повторить снова и снова. А потом мама обязательно будет петь под гитару. Прищурив свои большие зеленые глаза. И чуть склонив голову.
И у папы появятся на глазах слезы. А я буду сжимать свои кулаки, чтобы не разрыдаться вслух. В отличие от отца я боялась показывать свои чувства. Потому что была гораздо слабее его. Только по-настоящему сильный человек может позволить себе маленькие слабости. И не бояться их.
Мама всегда пела песни Константина Локарева. И мы любили эти песни. В них было столько душевной чистоты, столько обаяния и какой-то внутренней боли. Что, казалось, они были рождены вопреки этому бездушному. Холодному миру. И, казалось, автор каждой своей песней бросал вызов несправедливости и бесчестию.
У нас дома были все альбомы и магнитофонные записи этого талантливого музыканта и поэта. Я помню даже на барахолке купила майку с его трафаретным изображением. Хотя терпеть не могла ни барахолок, ни подобных вещичек. Но с этой майкой я никогда не расставалась.
В ожидании отца мы, как всегда, включили магнитофон с последними записями Локарева. И низкий, мягкий, густой голос заполнил нашу комнату. Мы так заслушались, что сразу и не услышали телефонный звонок. Он был настолько некстати. Его звук был настолько слабый и бездарный. Что мы поначалу не обратили на него внимания. И когда он настойчиво повторился. Мы с мамой недоуменно переглянулись. Кроме отца мы никого не ждем. Кроме отца нам сегодня никто не нужен. А он скоро придет. Как и обещал. Без предварительного предупреждения. Как всегда. Он переступит порог нашего дома. Громко рассмеется вслух, показав свои безукоризненные белые зубы. И крикнет.
– Здесь проживают самые красивые женщины в мире? Король лесов и лугов велел им передать…
И опустит к нашим ногам корзину пестрых благоухающих цветов. И сладкий аромат разольется по всей квартире. И отец вновь приблизит весну.
Телефон по-прежнему настойчиво надрывался. И маме ничего не оставалось. Как выключить магнитофон. Оборвав певца на полуслове. И поднять трубку. Мама очень спокойно, тихо спросила.