«Да не коснется его черное дыхание чумы», — думая о Метродоре, не раз повторял Эпикур, хотя знал, что над всеми живыми теперь властвует случай — дитя неизбежного, столь же безответственное, как и его родитель.
Все его друзья, по старому обыкновению, собрались у родника. Кто сидел, кто лежал. Было их много, так что в тени ивы не оставалось более свободного места. Но не занятым оставался камень, на котором во все предыдущие встречи сидел Эпикур. Друзья ждали его.
Сначала он слушал рассказы тех, кто видел чуму не издали, как он, а вблизи, рядом, рассказы о людях, которые бродят в горячечном бреду по улицам; о трупах, которые не успевают подбирать и уносить к местам сожжения скифы, чьи носы и рты спрятаны под повязками; о грабителях, которые, словно вороны на падаль, набрасываются толпами на опустевшие дома, унося все, что там осталось; о юношах, пирующих в харчевнях и домах гетер; о философах, которые заперлись в Академии и Ликее; о Зеноне Китийском, который один сидит в Расписной Стое, угрюмо и молча взирая на все, что происходит вокруг.
— «И жизнь — страдание, и смерть — страдание. Нет смысла ни возмущаться, ни бороться. Поняв это, следует равнодушно взирать на все» — так сказал мне на прощание Зенон, — закончил свой рассказ о Зеноне Китийском Колот.
— И ты ему ничего не ответил на это? — спросил Колота Идоменей.
— Нет, — сказал Колот.
— Почему?
— Потому что возле нас не было слушателей.
— Даже Клеанфа?[26] — спросил Гермарх.
— Даже Клеанфа, — ответил Колот. — Клеанф помогает скифам, зарабатывая свои гроши…
Наступило молчание, и все стали поглядывать на Эпикура, ожидая, заговорит ли он. Но Эпикур не видел, что друзья поглядывают на него, потому что сидел, глубоко задумавшись. Солнечные блики прыгали по его коленям, по крупным усталым рукам, лежавшим на коленях, бросали позолоту на серебро его волос и бороды. Те из друзей, кто знал Эпикура давно, видели, как он постарел, как впали его щеки и заострились скулы. Глубокие тени залегли у его глаз, а через лоб от виска до виска невидимый пахарь проложил две темные борозды.
Гермарх, сидевший рядом с Эпикуром, коснулся рукой его плеча и сказал:
— Все хотят знать, о чем ты думаешь, Эпикур.
Гермарх — ровесник Эпикура. И знают они друг друга давно. Встретились на Лесбосе, в Митилене, куда однажды судьба занесла Эпикура на долгом пути из Лампсака в Афины. Гермарх также сед, как и Эпикур, и даже похож на него: такой же высокий и немного нескладный, такой же длиннолицый, носит точно такую же трость, как у Эпикура, — он сам эти трости вырезал из орехового дерева. И говорит он, подражая Эпикуру, просто и грубовато, и добротою вполне может сравниться с ним. Оба они в юности познали, что такое бедность, оба выбились из невежества и безвестности только своими стараниями, оба поглядывают друг на друга, когда говорят, ожидая похвалы или осуждения. Но вот разница: Гермарх обязан своей судьбой Эпикуру, Эпикур увлек Гермарха своим учением, Эпикур приютил Гермарха в своем доме. Гермарх же своей преданностью и любовью к Эпикуру заслужил того, что Эпикур ни разу, ни словом, ни намеком, не напомнил ему о том, чем он, Гермарх, обязан Эпикуру. Они — друзья. По праву старого друга Гермарх коснулся плеча Эпикура и вывел его из задумчивости, напомнив о себе и своих товарищах.
— Все хотят знать, о чем ты думаешь, Эпикур, — повторил Гермарх, когда Эпикур взглянул на него.
— Пусты слова того философа, — сказал Эпикур, — которыми не врачуется никакое страдание человека. Вы говорите о страданиях людей и страдаете душой. Зенон Китийский сказал бы, что это дурно, так как сострадание и участливость — неразумны. Но вот Клеанф помогает скифам разве только ради денег? Разве он совсем лишен сострадания к несчастным? Дурно поступает тот, кто хочет, подобно Зенону, побороть разумом природу человека так, чтобы в человеке не осталось ничего живого. Страдание — боль. А боль — не есть благо, скажут некоторые. Но эта боль, скажу я, обнаруживает в нас жизнь души, ее способность к участию в делах других людей, ее расположение к дружбе с другими людьми. Такую боль мы должны предпочесть не только отсутствию боли, но и наслаждению. Потому что эта боль обещает нам полную радостей жизнь, которую мы обретаем в дружбе. Бесстрастие Зенона Китийского, которое он выказывает теперь, равнодушно взирая на несчастья афинян, сродни самоубийству. Самый бесстрастный человек — мертвый. К тому же он, кажется, и самый добродетельный, так как не может причинить зла ни себе, ни другим… Я призываю вас заботиться друг о друге и о близких своих, — сказал Эпикур после небольшой паузы. — Избавляя других от страданий, мы продолжаем делать то, чему я вас учил: устранять собственную боль.
26
Клеа́нф — один из учеников Зенона Китийского. Был очень беден, зарабатывал себе на жизнь тем, что носил воду в чужие сады, помогал землекопам и хлебопекам.