Земляной пол был хорошо утрамбован, гладкий, плотный, влажный. Я наткнулся на кирпич, а потом, на ощупь пробираясь вдоль изгиба стены, прошел по соломе. Прислонив велосипед к стене, я сел, продолжая держаться рукой за его колесо и обхватив другой рукой колени. Тишину нарушали только какое-то шуршание и попискивание: должно быть, полевки или летучие мыши.
А если бы это все же случилось? — думал я. — Я бы наверняка не вернулся домой, и мои родители, и Отелло Форти, и Серджо Павани, и все остальные, включая полицию, долго бы меня искали! В первые дни они бы с ног сбились, обыскивая все вокруг. Об этом писали бы газеты, обсуждая все возможные гипотезы: похищение, несчастье, самоубийство, тайный побег. Но мало-помалу все бы успокоилось. Родители бы утешились (у них ведь, в конце концов, оставались Эрнесто и Фанни), поиски бы прекратились. Виноватой во всем оказалась бы в конечном счете она, несчастная ханжа Фабиани, которую в наказание переведут в другое место, как говорил учитель Мельдолези. Куда? Конечно, куда-нибудь на Сицилию или на Сардинию. Так ей и надо! Пусть она отучится на собственной шкуре быть такой коварной и мерзкой. Ну а я, когда все успокоятся, мог бы зажить тихо. Я бы мог встречаться с Миколь, она приносила бы мне еду и все остальное. Она бы приходила ко мне каждый день, перелезая через стену своего сада, и летом, и зимой. И мы бы каждый день целовались в темноте, потому что я был бы ее мужчиной, а она моей женщиной.
Ну а потом, нигде ведь не сказано, что я никогда не смог бы выйти наверх! Днем я бы, конечно, спал и просыпался бы только тогда, когда чувствовал, что губы Миколь касаются моих губ, а потом снова засыпал, сжимая ее в объятиях. А ночью, ночью я прекраснейшим образом мог бы совершать вылазки, особенно если выходить между часом и двумя, когда все спят и на улицах города не остается практически никого.
Было бы интересно пройти по улице Скандьяна, увидеть наш дом, окно моей комнаты, переделанной в гостиную, спрятавшись в тени, издалека последить за отцом, который как раз в этот час будет возвращаться из Коммерческого клуба, даже не представляя, что я жив и слежу за ним. Вот он достает ключ, входит, а потом спокойно, как если бы я, его старший сын, и не существовал вовсе, закрывает со стуком входную дверь.
А мама? Разве я не мог бы попытаться однажды через Миколь дать знать хотя бы ей, что я жив? И повидаться с ней, когда, устав от моей подземной жизни, я решил бы уехать навсегда из Феррары? Почему бы и нет? Я не знаю, сколько я там просидел. Минут десять, а может, и меньше. Я точно помню, во всяком случае, что, когда я поднимался по ступенькам, снова шел по проходу (избавившись от велосипеда, я шел теперь быстро), я все еще продолжал выдумывать и фантазировать. А мама? — спрашивал я себя. Она бы тоже забыла обо мне, как все?
Наконец я выбрался наружу. Миколь не было на том месте, где я ее оставил, но я почти сразу увидел ее, заслонив глаза от солнца. Она снова сидела верхом на стене сада «Лодочка герцога».
Она разговаривала с кем-то, кто стоял у подножия лестницы, по ту сторону стены: с кучером Перотти, может быть, или даже с самим профессором Эрманно. Понятно: они увидели лестницу у стены и велели ей спускаться вниз. А она не хотела.
Наконец она обернулась, увидела меня на краю спуска и надула щеки, будто говоря: «Уф, наконец-то!»
Ее последний взгляд, прежде чем она исчезла по ту сторону стены (лукавый, смеющийся взгляд, совсем как те, что она бросала на меня из-под талита в синагоге) был обращен ко мне.
Часть вторая
Попасть за стену сада «Лодочка герцога», пройти под деревьями, выйти на поляны огромного частного леса, подойти к magna domus и теннисному корту мне удалось гораздо позднее, почти через десять лет.
Это было в 1938 году, примерно через два месяца после того, как были приняты законы в защиту расы. Я прекрасно помню: однажды, в конце октября, когда мы только что поднялись от обеденного стола, мне позвонил Альберто Финци-Контини. Он сразу же, пренебрегая обычными вежливыми фразами (нужно заметить, что мы уже лет пять не перебрасывались даже парой слов), спросил меня, правда ли, что меня и всех остальных уведомили официальными письмами, подписанными вице-президентом и секретарем теннисного клуба «Элеонора д’Эсте», о прекращении нашего членства в клубе — в общем, выгнали.