— Но меня там не было, — сухо ответил я. — Я туда уже почти год как не хожу.
— А почему?
— Потому что был уверен, что рано или поздно меня оттуда все равно выгонят. И, как видишь, я не ошибался, вот письмо об исключении. — Я вытащил из кармана пиджака конверт. — Я думаю, что и ты такое получил, — сказал я, обращаясь к Бруно.
Только сейчас Адриана, казалось, вспомнила, что я в том же положении, что и ее партнер по игре. Видно было, что она пожалела о сказанном. Но желание сообщить мне что-то важное, что-то, о чем я, очевидно, не знаю, заслонила все другие соображения.
Случилось нечто очень неприятное, начала она рассказывать, а два юноши стали снова звонить в колокольчик у двери. Может быть, я не знал, но она и Бруно на турнире вышли в финал. Это был результат, на который ни она, ни Бруно никогда не могли надеяться. Решающая встреча была в разгаре, и события принимали неожиданный оборот (можешь поверить мне на слово: Дезире Баджоли и Клаудио Монтемеццо, два классных игрока, проигрывали двум новичкам — они проиграли первый сет десять-восемь, и уже проигрывали второй!), когда вдруг по инициативе маркиза Барбичинти, судьи турнира, игра была прервана. Правда, было шесть часов, уже темнело. Но можно было сыграть еще два гейма!
— Разве так делают? — возмущалась она. — При счете четыре-два во втором сете парного турнира важных соревнований вдруг выйти на поле, поднять руки и объявить, что матч прерывается из-за наступившей темноты и будет продолжен завтра днем.
Это было нечестно со стороны маркиза, все это прекрасно поняли. Сама Адриана видела, как он оживленно разговаривал с этим отвратительным Джино Кариани, секретарем фашистской группы (они отошли немного в сторону, к раздевалкам); этот самый Кариани, наверное чтобы меньше бросаться в глаза, стоял, повернувшись спиной к полю, как будто говоря: «Играйте, играйте, это вас не касается!» Ей достаточно было одного взгляда на лицо маркиза, который открывал калитку, ведущую на корт, — оно выражало страх, да, именно страх, — чтобы понять, что наступление темноты было только предлогом, слабой отговоркой. Во всяком случае, в справедливости этого решения можно было усомниться, правда? О прерванной партии больше не говорили, поскольку Бруно на следующее утро получил точно такое же письмо, как и я. Что и следовало доказать. А она, Адриана, была так возмущена всем этим делом, поскольку смешивать спорт и политику — это дурной тон, так негодовала, что поклялась, что ноги ее больше не будет в клубе. Что они имели против Бруно? Если у них что-то было против него, то они могли бы и не записывать его на турнир. Могли бы честно сказать ему: «Поскольку дело обстоит так и так, нам очень жаль, но мы не можем допустить твоего участия в турнире». Ну уж раз турнир начался, более того, почти закончился и он был на волосок от выигрыша, они, конечно, не должны были вести себя таким образом. Четыре-два! Какое свинство! Это свинство, достойное каких-то зулусов, а не цивилизованных и образованных людей!
Адриана Трентини говорила быстро, все больше и больше горячась, Бруно тоже вставлял в разговор некоторые замечания.
По его мнению, партию прервали по вине Кариани, а от него, как все мы знаем, другого и ожидать не приходится. Это ведь совершенно очевидно: недомерок с узкой грудью чахоточного и коленками, как у воробья, он с того самого момента, как вступил в фашистскую организацию, только и мечтал что о карьере и поэтому никогда не упускал случая, ни на людях, ни приватно, угодить секретарю местного отделения партии. (Разве я не видел в кафе делла Борса, что ему, хотя и нечасто, все же удавалось оказаться за столиком старых прохиндеев из «Бомбамано»? Он весь раздувался, громко ругался, но стоило только консулу Болоньези, или Шагуре, или еще кому-то из иерархов группы повысить голос, как он тут же поджимал хвост и был готов выполнять любые, самые унизительные поручения: бежать к продавцу сигарет, который стоит под колоннами городского театра, за пачкой «Джубек» для секретаря партии, или звонить домой Шагуре, чтобы предупредить жену, бывшую прачку, о скором возвращении великого деятеля, или еще что-нибудь подобное.) Такой червяк, конечно, не упустит возможности выслужиться лишний раз перед федерацией! Маркиз Барбичинти — это маркиз Барбичинти, он, несомненно, достойный человек, но уж очень не самостоятельный и совсем не герой. Если его и держали на посту президента теннисного клуба, то только потому, что он умел себя держать, или ради его имени, которое им казалось Бог весть какой приманкой для дураков. Кариани без труда запугал нашего беднягу маркиза. Может, он ему сказал: «А завтра? Вы подумали, милый мой маркиз, что будет завтра, когда партийный секретарь придет на ежегодный бал? А вы будете в его присутствии награждать этого… Латтеса серебряным кубком и приветствовать соответствующим римским жестом? Я, например, предвижу огромный скандал. И потом неприятности, невиданные неприятности. На вашем месте я бы, поскольку темнеет, не задумываясь, прервал партию». Ничего другого и не надо было, чтобы заставить его сделать то, что он сделал.