Не успели Адриана и Бруно ввести меня в курс всех этих событий (Адриана выбрала минуту и представила меня чужому молодому человеку: это был некто Малнате, Джампьеро Малнате из Милана, свежеиспеченный химик, он работал на одном из заводов по производству синтетического каучука в промышленной зоне), как ворота наконец открылись. На пороге появился человек лет шестидесяти, полный, невысокий, с коротко подстриженными седыми волосами, которые под послеполуденными солнцем отсвечивали металлическим блеском; усы у него тоже были короткие и седые, а нос мясистый и сиреневатый, он немного был похож на Гитлера, пришло мне в голову, с этими усами и с этим носом. Это был он, старик Перотти, садовник, кучер, шофер, привратник, в общем, все на свете, как сказала Миколь. Он совсем не изменился со времен гимназии Гварини; помнится, сидя на козлах, он бесстрастно ждал, когда темный, мрачный вестибюль, который поглотил его улыбающихся маленьких господ, наконец вернет их, таких же улыбающихся, уверенных в себе, и они подойдут к экипажу, сверкающему хрустальными стеклами, краской, никелем, украшенному бархатом и ценным деревом, за целостность и безопасность которого он нес полную ответственность. Его маленькие серые глаза, пронзительные, искрящиеся живым крестьянским остроумием, свойственным венецианцам, добродушно смеялись из-под густых, почти черных бровей — совсем как тогда. Но над чем? Над нами, которые добрых десять минут ждали под дверью? Или над самим собой — он предстал перед нами в полосатом пиджаке и в белых перчатках, совсем новеньких, надетых, должно быть, специально.
Мы вошли, и тотчас, как только усилиями Перотти ворота за нами захлопнулись, нас встретил громкий лай Джора, пятнистого черно-белого дога. Он бежал нам навстречу по аллее, ведшей к дому, и вид у него был совсем не угрожающий. Но Бруно и Адриана сразу же замолчали.
— Он не кусается? — спросила испуганно Адриана.
— Не беспокойтесь, синьорина, — ответил Перотти, — как он может кусаться теми тремя зубами, которые у него остались? Он только и может, что кашку жевать…
И пока одряхлевший Джор стоял в скульптурной позе посредине аллеи и смотрел на нас бесстрастными ледяными глазами, одним темным, а другим голубым, Перотти извинялся. Ему было очень жаль, что он заставил нас ждать так долго, сказал он. Но он не виноват. Просто электричество все время отключается (хорошо еще, что синьорина Миколь это заметила и сразу послала его посмотреть, не пришли ли мы), а идти ему до ворот далеко, с полкилометра. На велосипеде он так и не научился ездить, но если синьорина Миколь что-то задумала…
Он вздохнул, поднял глаза к небу, затем, кто знает почему, еще один раз, показав ровный ряд крепких зубов, не то что у дога, улыбнулся и указал нам на аллею, которая метров через сто упиралась в заросли индийского тростника.
Нам очень повезло с погодой. Дней десять-двенадцать она не менялась, воздух был неподвижен, кристально прозрачен, было так тепло, как бывает иногда ранней осенью. В парке царило лето. Кто хотел, продолжал играть в теннис до половины шестого, не боясь сырости, которая с приближением ноября была уже такой ощутимой, что могла повредить струны ракеток. В этот час, естественно, на корте уже почти ничего не было видно. Однако свет, который золотил заросшие травой склоны стены Ангелов, где в воскресные дни было много людей — ребята, гонявшие мяч, няни с колясками, занятые вязанием, солдаты, получившие увольнительную, влюбленные парочки, искавшие уединения, — этот последний свет дня заставлял продолжать игру, лениво перебрасываясь мячом, пока не становилось совсем темно. День все не кончался, хотелось продлить его еще немного.
Мы приходили каждый день, все в той же компании, за исключением, пожалуй, Джампьеро Малнате, который был знаком с Альберто и Миколь с тридцать третьего года и не имел никакого отношения ни к теннисному клубу «Элеонора д’Эсте», ни к его вице-президенту и секретарю маркизу Барбичинти; в тот день, когда я встретил его у ворот дома Финци-Контини, он видел остальных четверых впервые. Дни стояли слишком хорошие, и вместе с тем чувствовалось неотвратимое приближение зимы. Казалось преступным потерять хотя бы один из таких дней. Не договариваясь, мы приходили около двух, сразу после обеда. Часто случалось, особенно в первое время, что мы оказывались все вместе у ворот и ждали, пока Перотти нам откроет. Потом, наверное неделю спустя, на воротах установили домофон и дистанционное управление, и войти в парк не представляло больше никакой сложности, поэтому мы стали приходить, как получалось. Что касается меня, я не пропустил ни одного дня, я даже не ездил в это время в Болонью. Да и другие тоже, насколько я помню, — ни Бруно Латтес, ни Адриана Трентини, ни Карлетто Сани, ни Тонино Коллеватти; потом, в последние дни, к нам присоединились мой брат Эрнесто и еще трое или четверо ребят. Единственным, кто, как я уже говорил, приходил не так регулярно, был «этот» Джампьеро Малнате (Миколь называла его так, а за ней и все остальные). Ему приходилось считаться с рабочим временем на фабрике; правда, оно не очень строго соблюдалось, признался он однажды, поскольку его предприятие, созданное правительством в Монтекатини во времена «несправедливых санкций» и не закрытое потом только из соображений пропаганды, искусственного каучука не произвело ни килограмма — но работа есть работа. Во всяком случае, он никогда не пропускал больше двух дней подряд. С другой стороны, он был единственным, кроме меня, кто не проявлял никакого интереса к игре в теннис (он играл, по правде сказать, плохо); часто, приехав после работы часам к пяти, он судил очередную партию или сидел в сторонке, курил трубку и беседовал с другом Альберто.