Они сели все рядом, молча, бесшумно. Только синьора Регина, когда ее усаживали в шезлонг, произнесла громким голосом, как говорят все глухие, два-три слова, на том особенном языке, которым пользовались в семье. Мне кажется, она жаловалась на «mucha[5] сырость» в саду в это время. Но рядом с ней был сын Федерико, железнодорожный инженер, который голосом не менее громким (однако совершенно нейтральным тоном, так мой отец говорил иногда, когда в смешанном обществе хотел поговорить исключительно с кем-нибудь из членов семьи) успокоил ее. Он сказал ей, чтобы она «callada», то есть помолчала, разве она не видит, что у них «musafir»?
Я наклонился к Миколь и сказал на ухо:
— Мы не говорим «callada», мы говорим «sciadok». A «musafir» что значит?
— Гость, — шепнула она в ответ. — Только гой.
И она засмеялась, прикрывая рот рукой и подмигивая, совсем как десять лет назад.
Позднее, когда партия окончилась и новички, Дезире Баджоли и Клаудио Монтемеццо, были представлены, я неожиданно оказался с глазу на глаз с профессором Эрманно. В парке день угасал, как всегда, растворяясь в мутной молочной тени. Я удалился на десяток шагов. За спиной я слышал голос Миколь, звучавший громче, чем все остальные.
Я смотрел на стену Ангелов, еще освещенную солнцем.
— «Это был час, когда желания обращаются…» — продекламировал иронический, тихий голос рядом со мной.
Я обернулся, удивленный. Профессор Эрманно улыбался добродушно, довольный тем, что застал меня врасплох. Мы потихоньку, время от времени останавливаясь, прошлись вокруг корта. От всех остальных нас ограждала металлическая сетка, натянутая вокруг площадки. Вперед и назад: мы прошлись так несколько раз. Темнота сгущалась. Мы беседовали, вернее сказать, говорил почти все время профессор.
Сначала он спросил меня, как мне нравится корт, действительно ли он мне кажется неудобным. Миколь уже все решила: она утверждает, что его нужно полностью переделать в соответствии с современными требованиями. Но он еще сомневается: может быть, его «дорогой ураган» преувеличивает, как всегда, может быть, нет необходимости все перестраивать, как она утверждает.
— Как бы то ни было, — добавил он, — не нужно обольщаться хорошей погодой, через несколько дней все равно пойдут дожди. Лучше отложить это мероприятие до будущего года, как ты думаешь?
Потом он спросил меня, чем я занимаюсь, чем собираюсь заниматься в ближайшем будущем. И как поживают мои родители.
Когда он спрашивал меня об отце, я почувствовал две вещи: во-первых, ему хотелось говорить мне «ты» — и правда, через несколько шагов он вдруг остановился и спросил меня, не буду ли я возражать, на что я ответил, искренне и с жаром, что это мне только приятно и чтобы он ни в коем случае не говорил мне «вы», а то я обижусь. И второе: что интерес и уважение, которые звучали в его голосе и отражались на его лице, когда он спрашивал о здоровье моего отца (главным образом в глазах: стекла очков, увеличивая их, подчеркивали серьезность и мягкость взгляда), не были ни преувеличенными, ни лицемерными. Он попросил передать привет и свое восхищение: с тех пор как отец занялся по поручению общины благоустройством нашего кладбища, там посадили множество деревьев. Да, кстати, может быть, нужны сосны? Ливанские кедры? Ели? Плакучие ивы? Пусть бы я спросил у папы. Если нужны (теперь, с теми возможностями, которыми располагает современное сельское хозяйство, можно шутя пересадить взрослые деревья), то он будет счастлив предоставить любое нужное количество. Какая прекрасная мысль! Заросшее красивыми раскидистыми деревьями наше кладбище сможет сравниться с кладбищем Святого Николая на Лидо в Венеции.