У Сада мужчины-самцы (ебари, педерасты (drauques), лакеи, геркулесы) имеют совершенно второстепенное амплуа: не будучи ни жертвами, ни либертенами, они не досягают до языка (о них говорят очень мало, как раз из-за отнесения к соответствующему разряду) и почти не досягают до тела (сводящегося к количеству «разов», на которое они способны, и к емкостям спермы, которые они наполняют): мифологии мужественности нет. Именно дух придает ценность полу. Дух — это сразу и кипение в голове («Я вижу, как сперма сочится из его глаз»), и гарантия рентабельности, так как дух, ум повелевает, изобретает, облагораживает: «Милая моя, — говорю я ей, — ведь правда, что чем больше у нас ума, тем лучше мы наслаждаемся негой сладострастия?»
Садизм можно считать лишь грубым (вульгарным) содержанием садовского текста.
Когда маркиза де Сад попросила мужа-узника передать ей его грязное белье (зная маркизу, мы скажем: для какой иной цели, если не постирать?), Сад притворился, будто усматривает здесь совершенно иной, чисто садовский мотив: «Прелестное создание, вы хотите мое грязное белье, мое старое белье? А знаете ли вы, что оно — само олицетворение изысканности? Вы увидите, как я чувствую цену вещей. Послушайте, ангел мой, я страстно желаю удовлетворить вас за это, ибо вы знаете, что я уважаю вкусы и фантазии: сколь бы причудливыми они ни были, я нахожу их всех достойными уважения и потому, что мы им не хозяева, и потому, что самая диковинная и несуразная фантазия при должном анализе всегда восходит к принципу изысканности».
Разумеется, Сада можно читать, видя повсюду замысел насилия; но мы можем читать его (а это то, что он рекомендует нам) сообразно принципу изысканности. Садовская изысканность — не классовый продукт, не атрибут цивилизации и не культурный стиль. Это способность к анализу и возможность наслаждения: анализ и наслаждение объединяются ради невиданной в наших обществах экзальтации, которая тем самым, однако же, составляет наиболее чудовищную из утопий. Что касается насилия, оно следует коду, изношенному за тысячелетия истории человечества; а отвечать насилием на насилие означает пользоваться тем же кодом. Один лишь постулированный Садом принцип изысканности может образовать (когда изменятся устои Истории) абсолютно новый язык, неслыханную мутацию, призванную подорвать (не инвертировать, но, скорее, фрагментировать, плюрализировать, распылить) сам смысл наслаждения.
Жизни
Жизнь Сада*
1. Вот этимологическая цепочка: Sade, Sado, Sadone, Sazo, Sauza (деревня Саз). В этой родословной в который уже раз утрачена дурная буква1. Чтобы образовать проклятое имя посредством ослепительной формулы (потому что этому имени удалось породить имя нарицательное), зеброобразное и хлещущее Z потерялось в пути, уступив место наиболее кроткому из зубных согласных2.
2. Тот, кто живет сегодня в Сен-Жермен-де-Пре должен вспомнить, что он обитает в вырожденном садовском пространстве. Сад родился в одной из комнат отеля де Конде, т. е. где-то между улицей Мсье-ле-Пренс и улицей Конде; крестили его в церкви святого Сульпиция; в 1777 г., согласно королевскому указу о заточении без суда и следствия, в отеле де Данмарк на улице Жакоб (та самая улица, где издается эта книга) Сад был арестован, оттуда его препроводили в Венсеннский замок.
3. Весной 1779 г., когда Сад находился в заключении в Венсенне, ему написали, что сад Ла Кост пышно расцвел: вишни в цвету, яблони и груши, хмель и виноград, не говоря уже о кипарисах и дубах: все цвело. Ла Кост был для Сада многозначительным местом, можно сказать — всем; прежде всего, это местность в Провансе, место истоков, место Возвращение (всю первую часть жизни Сад, хотя и в бегах, будучи разыскиваемым, непрестанно туда возвращался, пренебрегая какой бы то ни было осторожностью); а затем: пространство автаркии, небольшое, но полноценное общество, где он был хозяином; единственный источник его доходов, место занятий (там у него была библиотека), место театра (там давали комедии) и место разврата (Сад приводил туда слуг, молоденьких крестьянок, юных секретарей — для сеансов, на которых присутствовала и маркиза). Итак, если Сад непрестанно, после бурных и долгих поездок возвращался в Ла Кост, то влек его туда не прекрасный порыв облагородиться в сельской местности, который заставляет гангстера из «Асфальтовых джунглей»3 приходить умирать к воротам родной фермы; как всегда, это диктовалось множественным и, вероятно, противоречивым смыслом, определяемым сразу несколькими факторами.