– Да, война, война, – вздохнул Ничке и посмотрел на часы.
Было около пяти. Уже несколько дней не было дождя, и не похоже было, что его можно вскоре ожидать. Сегодня непременно нужно как следует полить сад. Но Копф, видно, не собирался так скоро расстаться с соседом.
– Война, – поспешно вставил он, – большое свинство.
– И ото говорит обладатель такой внушительной коллекции, предназначенной как раз для войны! – сказал Ничке с улыбкой, указывая на стену, увешанную винтовками.
Копф лег на спину, видимо, у него при этом что-то заболело – лицо его исказилось, и он широко открыл рот. Ничке мог теперь хорошенько рассмотреть его крепко сидящие в деснах белые, здоровые зубы и позавидовал ему. Его собственные зубы всегда оставляли желать лучшего.
– Может, я могу вам помочь, что-нибудь подать? – спросил он.
– Нет, нет, благодарю. Это ужасно. Стоит человеку немного заболеть, как он уже никуда не годится. Я, знаете ли, с юных лет очень любил оружие и так же страстно увлекался им, как другие, например, почтовыми марками или голубями. Потом мне пришлось в жизни много раз иметь с ним дело. Но оружие, господин Ничке, собственно говоря, только для того и создано, чтобы убивать людей и животных, но, главным образом, людей.
Ничке подумал, что разговаривает со старым, больным человеком и надо, как-то поддержав этот разговор, быть может, и помочь ему.
– Оружие было предназначено для этого, так сказать, еще с сотворения мира. Не вы его выдумали и можете спать спокойно.
Ничке встал, застегнул пиджак и добавил:
– Ну, мне пора, господин Копф. В саду еще много работы, а уже вечереет. Очень приятно было с вами побеседовать.
– Мне также. Не забывайте меня, господин Ничке.
– Наверно, скоро увидимся в саду?
– Надеюсь. Думаю, что завтра, самое позднее послезавтра я уже встану…
Прощаясь, они сердечно пожали друг другу руки.
Ничке в этот день работал в саду до позднего вечера. Он выкопал двенадцать лунок под георгины – по шесть с каждой стороны дорожки, – в каждую насыпал компосту. Потом стал окучивать помидоры и фасоль, но это занятие пришлось вскоре прервать – сломался черенок мотыги. Она досталась ему вместе с домом: Ничке нашел ее в беседке и долгое время с успехом ею пользовался. Мотыга была хорошей, а черенок прогнил, и Ничке давно уже купил новую буковую палку, нужно было только насадить на нее мотыгу. Но сегодня уже поздно, а у Ничке и без того еще много дел. Пока совсем не стемнело, он все носил лейками воду и поливал грядки.
За ужином он почувствовал себя таким усталым и таким сонным, что просто с ног валился. Но это была здоровая усталость. В тот вечер он заснул, даже не успев прочесть ни одной страницы из книги о кампании в Африке.
Яркий солнечный день, но по небу плывут грязные, темные, лохматые облака; время от времени они заслоняют солнце, и поэтому все вокруг постоянно меняется – то ослепительно сверкает, то становится тусклым, матовым. Ничке идет к Копфу. Он поднимается по ступенькам на крыльцо его дома, толкает выкрашенные в зеленый цвет двери – они легко открываются. За дверью стоит Копф. На нем синие военные брюки и белая рубашка. Похоже, что он ждал господина Ничке и даже шел ему навстречу. Ничке держит в руке рукоятку от мотыги, только что отломившуюся у основания, и испытывает неприятное чувство от того, что это орудие стало легким и как бы утратило свой смысл. Ничке сжимает в ладони твердую буковую палку, чувствует ее овальную форму, и, несмотря на то что на ней нет мотыги, палка становится как будто массивнее и тяжелее. Ничке медленно поднимает ее и неожиданно бьет Копфа по голове. Но палка соскальзывает по уху и плечу Копфа, и Ничке бьет еще раз, но уже более метко. Он слышит глухой звук удара; Копф шатается и прислоняется к стене. Из его носа и уголков рта течет струйка крови, глаза вылезают из орбит, но губы стиснуты, он не произносит ни одного слова. Ничке чувствует, что должен ударить еще раз, потом еще и еще, пока Копф не свалится на землю; нельзя оставить Копфа стоящим у стены, ибо это будет незавершенное дело. Копф молчит, но его вытаращенные глаза словно бы умоляют и даже приказывают: «Бей, бей сильнее, пока не упаду, пока не околею!» И Ничке делает эт0 – он продолжает молотить Копфа, хотя тот лежит уже у стены на бетонных ступеньках крыльца своего дома с разбитой головой, из которой ручьем бежит кровь, образуя огромную лужу и ручейками стекая по ступенькам. Ничке медленно пятится назад, вниз по ступенькам, и вдруг замечает, что его брюки до самых колен забрызганы кровью. Руки тоже испачканы в крови, хотя он и не касался тела Копфа. Но вот рядом с господином Ничке оказывается госпожа Рауш со своим голубым ведерком в руке. «Отойдите, пожалуйста, в сторону, – говорит она, – а то запачкаетесь, я все уберу…» – «Эту свинью надо закопать в саду», – говорит Ничке и копает круглую глубокую яму там, где цветут фиалки и ландыши, уничтожая при этом много других растений. Потом он тащит труп за ноги и сталкивает носком ботинка в яму. Копф лежит на дне, свернувшись в клубок, он весь как-то съежился и похож не на себя, а скорее на хозяина табачной лавки Хирша. Но Ничке ни на минуту не сомневался, что это Копф, его сосед. Он берет лопату, и земля сыплется на руки, на лицо, на тряпье, прикрывающее тело Копфа. Потом Ничке утрамбовывает ботинками землю, чувствуя при этом, как колышется и прогибается под ногами человеческое тело.
Взяв в руки грабли, Ничке разравнивает землю и сажает сверху цветущие кустики фиалок и ландышей. Теперь тело Копфа спрятано, его никто не увидит, но им, Ничке, овладевает чувство гнетущего страха. Страх гнездится не в сердце, а где-то ниже, словно бы в желудке, и к этому страху примешивается нечто другое, еще более ужасное – предчувствие, что преступление будет раскрыто.
В таком состоянии страшного нервного потрясения Ничке пребывает еще долгое время после пробуждения. Он отлично понимает, что все было лишь в идиотском сне, но страх остался, и он не может избавиться от этого глупого чувства даже во время бритья в ванной. Ничке включает электробритву, кладет ее на стеклянную полочку и идет в кухню только затем, чтобы посмотреть в окно на дом Копфа. При виде крыльца Ничке еще раз с ужасающей отчетливостью переживает момент убийства. Но ведь это был только сон! Вот крыльцо, ступеньки, серая шероховатая стена дома, и ведь на самом деле там не случилось ничего, что могло бы вызвать у Ничке тошноту и сердцебиение. Вскоре все эти нелепые мысли все же рассеялись. Выйдя после завтрака в сад, Ничке смог удостовериться, что там, где во сне он копал яму, чтобы спрятать тело Копфа, земля не тронута, что она густо поросла фиалками и ландышами. Ничке даже наклонился и долго рассматривал ее бугристую, уже подсохшую после вчерашней поливки поверхность. Казалось, после такого осмотра Ничке должен был бы обрести полное спокойствие духа. Но, к сожалению, ему удалось достичь этого значительно позже. Пока что за повседневными, привычными занятиями он смог добиться лишь того, что прескверная смесь страха со стыдом и гневом постепенно исчезала. Вот что может наделать глупый сон. Но все же сон – это только сон, и, в конечном счете, он рассеивается, как туман, сон – каким бы неприятным он ни был – не что иное, как туман или дым.
Дождя не было уже несколько дней, и господин Ничке поразился, выйдя рано утром и увидев свой сад, словно только что вынырнувшим со дна океана. Он был еще влажным и сверкал мириадами искр. Казалось, будто это не капельки воды, а жемчуг и драгоценные камни. Ничке подумал, что если это роса, то она не имеет ничего – или, во всяком случае, очень мало – общего с водой. Это какая-то тончайшая ее фракция, нечто такое, что природа может сотворить в величайшей тайне под покровом ночи и чего не могут создать самые искусные руки. В сущности, ведь только природа в силах творить настоящие сокровища. Так размышлял Ничке, задумчиво шагая по своему саду, похожему на храм. Солнце еще пряталось за деревьями, но все огромное чистое небо напоминало гигантский освещенный изнутри фонарь, из которого лился яркий проникающий повсюду свет, зажигающий огоньки в каждой самой маленькой, спрятанной в глубине листвы капельке росы. Воздух был напоен так хорошо уже знакомой Ничке неповторимой утренней свежестью, легкостью и ароматом, а сегодня к нему примешивался легко уловимый запах близкого лета.