– Видите ли, для того чтобы показать, чем отличается наше теперешнее судопроизводство от судопроизводства прежнего времени, мы должны в каждом отдельном случае установить виновность на основе тщательного, временами даже чересчур мелочного анализа фактов. Наш способ расследования иногда может показаться даже просто смешным.
– Но, по крайней мере, судьи могут сказать, что совесть у них абсолютно чиста, – вежливо заметил Ничке.
Тренч глубоко затянулся, выпустил вверх дым, взглянул на господина Ничке и сказал:
– Никогда нет абсолютной уверенности, что вынесенный приговор справедлив. Даже тогда, когда, казалось бы, все свидетельствует о вине подсудимого. Чем крупнее преступление, с которым мне приходится иметь дело, тем меньше я бываю убежден в справедливости приговора. Не знаю, с чем это связано. Может быть, с тем, что многие преступления даже для нас, юристов, которые ведь только с преступлениями и имеют дело, кажутся чем-то граничащим с абсурдом? Однако вернемся к дроздам. Я вполне допускаю, что мои сыновья могли их застрелить. Но они в этом не признаются, и это вполне понятно. Кто в здравом уме признается в совершенном преступлении? Кроме того, человек стыдится преступления, особенно убийства. Не признаваясь, он как бы пытается сделать убийство несовершившимся…
– Оставим в покое эти дела. Я сожалею, что вообще сказал вам об этом.
– Почему? Напротив, очень хорошо, что вы мне это сказали.
– Моих дроздов это не вернет, а вам я доставил лишние огорчения…
Визит господина Ничке к судье Тренчу закончился довольно приятной беседой о садоводстве. Тренч оказался совершенно несведущим в этой области. На прощание судья Тренч заверил господина Ничке, что сделает все возможное, чтобы дрозды и другие птицы могли спокойно гнездиться в садах. Он еще раз повторил, что рад знакомству с господином Ничке, с которым давно уже хотел познакомиться, и выразил надежду, что следующая встреча произойдет при более благоприятных обстоятельствах.
Болезнь господина Ничке имела непосредственную связь, вернее сказать, была следствием определенных забот, которые совершенно неожиданно свалились на него через две недели после визита к Тренчу. Именно из-за них Ничке несколько дней находился вне дома, недосыпал и питался не так, как следовало бы. Две ночи он провел в поезде, так как считал уместным навестить своего старого товарища, с которым давно не видался, но знал, что и у него были подобного рода неприятности. Люди в возрасте господина Ничке, как правило, стараются держать все свои дела в порядке и заботятся о том, чтоб иметь под рукою все необходимые бумаги. А Ничке к тому же по натуре был очень аккуратным человеком, даже педантом, и у него всегда все бумаги были в образцовом порядке – для чего же в конце концов существуют все эти папки, скоросшиватели, автоматические держатели, обеспечивающие сохранность различных документов? Но человек остается человеком и нервничает даже тогда, когда у него все как будто в идеальном порядке.
Первый день, проведенный Ничке в городе, был ужасно жарким, а Ничке, вместо того чтобы надеть что-нибудь полегче, облачился в темный шерстяной костюм и белую нейлоновую рубашку, которой, в сущности, терпеть не мог, – он в ней потел и задыхался. В теплом пиджаке и рубашке с галстуком, к тому же с тесным, нестерпимо сдавливавшим горло воротничком, он промучился несколько часов. В таком неподходящем костюме ему пришлось улаживать не очень приятные дела и слушать, что ему говорят, да еще внимательно следить за тем, что он сам говорит. Чувствовал он себя все время прескверно. Может быть, уже тогда началась эта болезнь? Сейчас, как никогда, ему нужно было быстро соображать, а у него в голове гудело, будто на мельнице. Ничке испытывал странное чувство, словно бы в какой-то момент внутри него что-то вдруг щелкнуло, как в коробке передач, и с этого момента внутренний мотор стал работать на других, более быстрых оборотах. Несмотря на столь плохое самочувствие, Ничке слышал самого себя и контролировал свои поступки, ясно сознавая, что все, что он говорит и делает, вполне разумно.
Вечером ему не удалось вернуться домой, принять ванну и отдохнуть после тяжкого дня в собственной постели. Съев на вокзале порцию гуляша и запив его пивом, он был вынужден снова сесть в поезд и трястись в нем всю ночь, чтобы наутро оказаться в небольшом приморском городишке. Здесь, правда, жары не было, но зато целый день дул сырой, мешавший дышать ветер, и Ничке почувствовал себя еще хуже. Он стал задыхаться, и вдобавок ко всему на него напал ужасный кашель. На другой день, чтобы выиграть время и срочно попасть домой, пришлось снова ехать ночным поездом. К тому же он хотел сойти раньше и задержаться на несколько часов у Хедди.
Именно в эту вторую, проведенную в поезде, ночь он, наверно, и простудился. В купе было ужасно душно, когда же Ничке предложил открыть окно, какая-то толстая пышногрудая дама громко запротестовала, а сидевший возле окна с сигарой во рту пожилой господин заявил, что тот, кому жарко, может выйти в коридор и охладиться. Тогда Ничке напомнил, впрочем, очень вежливо, что он, как и все, заплатил за проезд и вместе с билетом приобрел одинаковое со всеми право пользоваться всем, что необходимо для путешествия, в том числе и свежим воздухом. В ответ на это он услышал от господина, который по-прежнему дымил и даже не соизволил вынуть сигару изо рта, что действительно все пассажиры пользуются одинаковыми правами, то есть дышат спертым воздухом, чему, впрочем, не в малой мере способствует и сам Ничке (остальные пассажиры громко рассмеялись), и положение это может измениться только с согласия большинства, ибо давно уже прошли те времена, когда один человек мог решать за всех. У Ничке от пота нестерпимо зудело все тело, и рубашка была мокрая, хоть выжми. Он встал, открыл дверь и вышел в коридор. Закрывая дверь, он хлопнул ею, быть может, сильнее, чем следовало, но нужно учесть, что нервы его и в самом деле были напряжены до предела. В коридоре он открыл окно, расстегнул рубашку и закурил папиросу. Ворвавшийся косой струей холодный ветер охлаждал и успокаивал. Поезд мчался сквозь ночь, и ветер выхватывал искры из папиросы. Время от времени в темноте вдруг совсем близко зажигались огни – это вагоны с оглушительным грохотом мчались вперед, оставляя за собой разъезды, и порою казалось, что колеса катят не по рельсам, а прямо по щебню и мусору, сокрушая на своем пути камни и железный лом. В окнах мелькали на мгновение станционные постройки и разноцветные сигналы огней, потом снова все неожиданно гасло, и поезд мчался дальше сквозь пустоту и мрак.
Ничке вернулся домой позже, чем предполагал, – лишь на следующий день вечером, – Хедди сумела его убедить, что спешка – плохой советчик. Она готова была даже взять с собой маленькую Хенни, поехать вместе с отцом и побыть с ним какое-то время, чтобы он в пустом доме не чувствовал себя таким осиротевшим. Но Ничке не хотелось, чтобы Хедди жила сейчас у него.
Когда он открывал ключом садовую железную калитку, было уже темно. Кругом царила тишина, и пустой темный дом, видимо, нагретый солнцем за день, казалось, излучал какое-то внутреннее тепло. Сад спал и спокойно дышал прохладным, ароматным воздухом. Ничке так устал и измучился, что и мысли и тело его стремились только к покою. Ему хотелось немедленно вытянуться на кровати, закрыть глаза и уснуть… Не раздеваясь, он сел в кресло. «Я очень, очень устал, – думал он. – Так плохо, пожалуй, я не чувствовал себя никогда в жизни». И еще он думал: «Я смертельно устал. Неужели это предвещает близкий конец?» Долгое время никакие другие мысли не приходили ему в голову. Но все же он твердо знал: независимо от того, что будет с ним потом, он еще сегодня должен сделать то, что нельзя откладывать ни на один день. Ничке не в состоянии был даже подняться с кресла. Он чувствовал себя так, словно его к этому креслу привязали. Ему удалось встать лишь через некоторое время, и то благодаря какому-то пришедшему извне импульсу, который, подобно удару, заставил его преодолеть собственное бессилие. Он встал и почувствовал, что силы возвращаются. Открыл шкаф, вынул спрятанную в нем вещь. Это была продолговатая коробка, некогда предназначавшаяся для хранения противогаза, а в конце войны и даже долгое время после войны употреблявшаяся совсем в иных целях, не имевших ничего общего с первоначальным ее назначением, – в ней хранились всякие мелочи.