— Подожди-ка! — невольно повысив голос, сказал Такао.
— Что?
— Никакой нормальный ребёнок не хочет знать, как и с кем целовалась его мама. Папа вернётся — изливай душу ему. И ещё: выпей, наконец, воды. Иначе завтра тебе будет плохо на работе. Ты сегодня немного перебрала.
Выпалив всё это разом, он встал из-за стола, намереваясь сбежать в свою комнату. Мать молчала, уставившись в пол. И тут до Такао дошло, что глаза у неё красные вовсе не из-за выпитого алкоголя. А когда она пробормотала: «Прости», он заметил, что её голос дрожит.
— Я хотела сказать, что ты уже взрослый. В твоём возрасте — ты уже взрослый.
Охваченный тревожным предчувствием, Такао вновь посмотрел на свою мать. Женщина слегка за сорок, одетая в розовую блузку без рукавов, волнистые волосы свободно свисают, закрывая щёки, в больших глазах стоят слёзы. Даже собственному сыну она казалась очень молодой.
— Мы с твоим папой решили развестись.
Той ночью Такао впервые в жизни попробовал спиртное.
Включив на кухне лишь маленькую жёлтую лампочку и ворча под нос: «Нет, вы серьёзно?», он открыл одну из маминых банок с пивом.
«Мы ждали, пока твой старший брат найдёт работу, а ты перейдёшь в среднюю школу, — так она сказала. — Теперь вы нас поймёте: вы оба взрослые».
Правда, что ли?
Он, не отрываясь, сделал несколько крупных глотков. От резкого запаха алкоголя его замутило, на глазах выступили слёзы, но Такао пересилил себя и удержал выпитое в желудке. Ну и мерзость! И всё же он вновь приложился к банке.
«Брат-то да, взрослый, — закипая, подумал Такао. — У нас одиннадцать лет разницы. А вот я... Седьмой класс, подросток».
— Ну почему вы так? Подождите хотя бы три года!
Ему, без особых на то оснований, казалось, что взрослыми становятся классе в десятом.
«Тогда ещё ладно, — размышлял он, хотя у него уже трещала голова. — Но все семиклассники — дети. Ну почти все».
И хоть ему было худо, он опустошил две банки пива и запил их водкой, разбавленной водой. Пахла она ещё противней, чем пиво. Тем не менее спиртное в ту ночь позволило ему уснуть. Утром он, конечно же, проснулся с жутким похмельем и потому прогулял школу, тоже впервые в жизни.
Такао чувствовал себя так, будто он основательно вывалялся в грязи.
— Значит, на самом деле тебя надо звать Акидзуки-кун?
— Похоже на то. Я ведь остался под опекой матери.
Декабрь того же года. Рост Такао уже перемахнул за сто шестьдесят сантиметров, и шагавшая рядом с ним Михо Касуга была на полголовы его ниже. Несмотря на выходной, она прилежно закуталась в тот же дафлкот[4], в котором ученикам полагалось ходить в школу, что в сочетании с причёской — волосы, собранные в два хвостика, — делало её похожей на младшеклассницу. Такао надел поношенный тёмно-синий пуховик, доставшийся ему от старшего брата, зато на ногах у него красовались купленные после тщательного отбора кожаные кроссовки. Тёмно-коричневого цвета, низкие, они хоть и не были новыми, но прежний владелец, по-видимому, хорошо за ними ухаживал, так что кожа отливала благородным глянцем.
— Но в школе ты остался Фудзисавой.
— Мама надо мной сжалилась: избавила от смены фамилии в разгар учебного года. Даже похвасталась, что согласна не менять записи в реестре имён до моего выпуска.
«И это единственная её уступка», — с горечью подумал Такао.
— А старший брат?
— Он тоже с нами. Но он работает, и видимся мы редко. Возвращается поздно, а с утра уходит, пока я сплю.
Такао скорее почувствовал, чем увидел, что Михо погрустнела. Он притворился, будто ничего не заметил, и сказал нарочито весёлым тоном:
— Смотри-ка, это и есть храм Мэйдзи? От Синдзюку туда порядочно идти.
Перед ними словно поставили неумело сделанную комбинированную фотографию: там, куда вела плотно застроенная с обеих сторон четырёхполосная дорога, позади поднятых над землёй массивных конструкций скоростной столичной автотрассы виднелся невесть откуда взявшийся лес.
4
Дафлкот — однобортное пальто прямого силуэта длиной три четверти из плотной шерстяной ткани с капюшоном.