Плачут они только ночью. К их плачу привыкаешь, как к ветру, шумящему в кронах деревьев. А ведь это плачут, уткнувшись лицом в подушки, взрослые мужчины. Все мы хотим вернуться домой, но многие и боятся этого. Мир-то остался таким, как был, но мы стали другими. Некоторые внешне, но все — внутренне. Поэтому нам боязно. Как там все будет? Как сможем мы вернуться обратно и по крохам сложить свою жизнь, если из крох этих больше уже ничего не сложишь?
Сейчас я думаю о Розе. Как она выглядела, что я чувствовал рядом с ней. Мне приходится напрягать свою память, заставлять работать воображение. Это меня ужасает. Ведь я же люблю ее, как прежде, но чем напряженнее мои попытки, тем все больше и больше она от меня ускользает. Думает ли она обо мне? Захочет ли она, чтобы я вернулся? Но даже если так, я не уверен, что именно она получит. Во всяком случае это уже не будет тот парень, который всегда о ней заботился, присматривал за ней еще тогда, когда она была ребенком. А сейчас? Сейчас я даже не уверен, что в состоянии позаботиться о самом себе. Иногда ночью на меня нападает страх. Я думаю о Транге, Грубере, Матинском — и плачу. Как сопливый мальчишка. И от этого пугаюсь еще больше. Разве все это не будет пугать и Розу тоже?
Послушай, Роза, если ты сидишь где-то там у себя и настроилась на мою волну, тогда, ради Бога, напиши мне. Скажи, что любишь. И будешь любить, в каком бы виде я ни предстал перед тобой. Скажи…»
— Что, письмо домой? — услышал он обращенный к нему вопрос.
Брайан поднял голову и увидел склонившуюся над ним Рэйчел. Лицо ее было странно задумчивым. Интересно, сколько времени она тут простояла?
— Можно сказать и так, — ответил он.
Положив ручку на заполненную убористым почерком страницу, он почувствовал, как мышечное напряжение постепенно спадает. Так приятно было ее видеть.
«Признайся, дружок, тебе ведь хотелось ее увидеть, а?» — спросил он себя. Да, сомнений нет, именно так. Он привык, что в этот вечерний час она рядом. В последние дни в госпитале наступило затишье — и Рэйчел могла навещать его каждый вечер. Но до сего момента он не отдавал себе отчета, как много значит для него ее приход. Как успокаивающе действует на него само присутствие этой женщины. Если честно, то ему было стыдно признаться в этом — даже себе.
— Эй, док! — окликнул Рэйчел Большой Джон, помахав обрубком правой руки. Ухмылка на его лице по ширине не уступала Миссисипи. — Хочешь, сыграем, а?
— Ишь чего захотел! — рассмеялась Рэйчел в ответ. — В прошлый раз меня обобрали как липку.
Из горла Большого Джона вырвался громоподобный смех.
— Да если б у меня на руках были козыри, сестренка, то кто-кто, а ты бы об этом знала. Уж тебя-то, известное дело, не проведешь.
Брайан прекрасно знал, что все это розыгрыш, потому что на самом деле ее здесь все уважают. Раненые видели, что она заботится о каждом из них, однако никаких вольностей доктор не потерпит. Некоторые из раненых, о чем было легко догадаться, пылали к Рэйчел тайной страстью.
Большой Джон снова вернулся к прерванной игре, и Рэйчел присела на край койки Брайана. Сегодня она распустила волосы и, казалось, они слегка потрескивают всякий раз, когда она встряхивает головой. Видно было, что они только что вымыты и в них поблескивали, при резком свете голой лампочки, висящей прямо над койкой, маленькие красные искорки. Брайан с нежностью ощутил исходивший от Рэйчел, отдающий цитрусом запах чистого тела. Он был сыт по горло тошнотворным гнилостным воздухом палаты, и, когда приходила Рэйчел, принося с собой улыбку, сияющую голубизну своих глаз и аромат свежести, он воспринимал это как маленький подарок. Подарок, который медленно разворачивают и так же медленно смакуют.
Сейчас ему хотелось, чтоб у него было хоть что-нибудь для подарка ей самой.
— Это я дневник веду, — пояснил Брайан, заметив удивление на лице Рэйчел, искоса бросавшей взгляды на его блокнот. — Начал с первого дня, как приехал. И записываю пусть понемногу, но каждый день. Можно сказать, что для меня это как палка с зарубками. Моя палочка-выручалочка, помогающая не потерять рассудок.
Рэйчел знала, что у многих парней был такой своеобразный талисман — трость с зарубками, отмечающими число дней, оставшихся до конца срока. Каждый день они отпиливали очередной кусок трости, пока от нее в конце концов не оставалась одна рукоятка. Это означало: можно отправляться домой.