Роза дотронулась до себя — прикосновение к лобку вызвало волну показавшегося постыдным удовольствия. Святая Дева Мария, да откуда же все это взялось? У Марии и Клер глаза васильково-голубые, а волосы шелковистые, с золотистым оттенком имбирного пива, как у отца. Даже у Нонни, совсем высохшей и покрытой к тому же старческими коричневыми пятнами, когда-то были светлые волосы. В былое время ее даже можно было назвать красивой — той стоеросовой германской красотой, которая до сих пор сохранилась на старом коричневатом фото в оловянной рамке, украшающем полку с безделушками над бабушкиным диваном. Родители Нонни приехали когда-то из Генуи, где тевтонская кровь смешалась с итальянской, — отсюда и цвет волос Нонни, и бледно-голубые глаза.
В тот раз Роза, замирая от головокружительного наслаждения, продолжала перед зеркалом исследовать свое тело. Вот влажная расселина, скрываемая жесткими черными волосами внизу живота; вот тяжелые груди, их вес ощущают ладони, в то время как соски затвердевают, становясь совсем как две изюмины. Безобразна! До чего же я безобразна! Никто никогда не захочет на мне жениться или трогать мое тело, как я это делаю сейчас''.
Нонни говорит, что во всем виновата «плохая кровь», из-за которой цвет кожи у нее такой темный. При этом она намекает, что порча эта идет от Розиной матери. Только каким, спрашивается, образом? Роза знает, что мама была светлокожей, с золотисто-каштановыми волосами и, судя по старому зимнему пальто, которое досталось Марии, узкокостной, как обе ее старшие дочери.
Роза нашла как-то старый снимок своих родителей, засунутый в самый конец бабушкиного альбома. Именно это простенькое фото, а не парадную раскрашенную свадебную фотографию хранила она в памяти. Несколько размытый образ молодой женщины в старомодном платье с подчеркнуто широкими плечами: она стоит на борту судна, опершись о перила, а рядом высокий человек в красивой морской форме, на которого она смотрит, запрокинув голову. Женщина смеется; видно, что она любит этого человека; одна ее рука в перчатке поднята козырьком к глазам, чтобы защитить их от чрезмерно яркого солнечного света, и от этого глаза ее оказались в тени. Единственное, что хорошо видно, так это сверкающие на солнце и развеваемые ветром волосы и растянутый в счастливой улыбке рот.
Плохая кровь. Если она у меня не от мамы, то от кого же тогда?
…Мрак исповедальни проник, кажется, сквозь поры кожи, наполнив душу отчаянием. Такое бывало с ней в ночных кошмарах, когда она летела куда-то в черную дыру, а навстречу ей неслись, как пули, осколки красных звезд, тянулись руки, стремящиеся схватить ее, но исчезающие, как только она попадала в их объятия, словно туман.
Роза вспомнила, как Брайан говорил ей: вся эта «плохая кровь» и «сглаз» — россказни досужих сплетниц.
Он говорит, что я прекрасна и совершенна. Что ему никогда не встречался никто, кто бы лучше меня мог решать кроссворды и играть в карты. Или придумывать разные вещи. Например, как в тот раз, когда я нашла способ бесплатно провести весь наш пятый класс и даже сестру Перп на стадион, чтобы собственными глазами увидеть, как команда «Янки» разделывает под орех «Ред Сокс».
В Розиных ушах звучит полный восхищения голос Брайана:
— Ну ты даешь, Роз! Кому бы еще пришло в голову написать письмо самому Кейси Штенгелю, что, мол, «Янки» могут очень пригодиться молитвы девочек за их победу.
— Ты и вправду уверена, что больше ничего не помнишь, дитя мое? — прервал поток ее воспоминаний отец Донахью.
Она закусила губу: «Что, все ему рассказать? Прямо сейчас?»
Грех, совершенный ею, казалось, жег ей внутренности, тяжелым грузом придавливал к полу.
— Еще я упомянула имя Господа нашего всуе. Один раз, — призналась Роза, сдрейфив в последний момент.
— Только один?
— Да, падре.
Она вышла из себя, когда Мария по своему обыкновению начала командовать: и блузку надо лучше заправлять, и хватит сутулиться, и пора сделать хоть что-нибудь с «этими твоими волосами», и ради Бога «пойди убери свою половину комнаты».
Тут Роза не выдержала и сорвалась: