Сердце Рэйчел тоскливо сжалось. У нее в шкафу висело, по крайней мере, тридцать платьев — многие все еще с болтающимися на рукавах ценниками. Боже! И зачем только мама хочет снова тащиться в магазин за каким-то там платьем!
Как все было бы хорошо и просто, если бы единственными вещами в ее гардеробе были бы только те, что постоянно на ней, — «пузатый» рыбацкий свитер, заношенные до фланелевой мягкости джинсы и старенькие разношенные туфли? В этих вещах она может оставаться собой. Рэйчел легко могла представить, что за платье мама для нее выберет. Обязательно мягкий шелк или шифон блеклой расцветки, с рюшечками на рукавах, и упаси Бог, чтоб юбка была выше колен. И она отправится в этом новом платье в гости к Мейсону, похожая на перевязанную ленточками подарочную коробку, внутри которой, правда, ничего не будет.
Как ни скверно было у нее на душе, она меньше всего желала бы обмануть ожидания мамы, даже если ради этого приходилось притворяться, изображая из себя маменькину дочку с лейкой в руке.
— Давай завтра, — предложила Рэйчел. — Договорились? С этого и начнем день…
Два дня спустя Сильвия сидела в кресле с высокой спинкой и специальными боковыми створками перед экраном установленного в библиотеке телевизора с затуманенными от слез и почти не видящими глазами.
Вклиниваясь в рассуждения комментаторов, послания соболезнования от глав государств всего мира, документальных пленок, запечатлевших его деятельность как одного из самых молодых членов конгресса или венчание с Джеки, возникали то и дело повторявшиеся кадры: автомобильный кортеж, открытый лимузин с улыбающимся Президентом и по обыкновению обворожительной Джеки в шляпке с плоской тульей. Оба приветственно машут встречающим их людским толпам. Потом на экране вдруг начинает твориться какое-то безумие. Кеннеди внезапно валится вперед — сзади, на затылке, расплывается темное пятно крови. Джеки обнимает голову мужа, затем пытается перелезть через задний бортик машины, но тут ее тащит обратно агент секретной службы. Лимузин набирает скорость и пропадает из вида.
Сильвия с трудом поднялась и щелкнула выключателем. Болели глаза. Была уже почти полночь, а они с Рэйчел несли дежурство перед телеэкраном чуть не с самого полудня. Ни мать, ни дочь не могли даже помыслить, чтобы заняться чем-нибудь другим. Позже к ним присоединился Джеральд: он закрыл банк и вернулся домой. Все, о чем он говорил, сбывалось.
Сильвия и Рэйчел занимались примеркой новых платьев «У Бонвита», когда услышали первые сообщения по радио. Матери удалось в конце концов убедить дочь пойти в гости к Голдам, но подобрать наряд, который бы ее удовлетворил, было, как всегда, невозможно — тот чересчур претенциозный, а этот слишком уж фривольный.
Сильвии вдруг вспомнился ее давний поход к «Бергдорфу», когда у нее начали отходить воды.
В висках у нее глухо застучало. Рэйчел и Джеральд уже несколько часов как ушли из библиотеки к себе наверх. Сильвия, однако, знала: стоит ей подняться в спальню и лечь, как в голове тут же начнут крутиться сцены, вспоминать о которых у нее сейчас просто не было сил.
Сильвия прошла через кабинет Джеральда, где все говорило о присутствии в комнате мужского духа: массивная мебель, книжные тома в тяжелых переплетах, стены, сплошь увешанные старыми фотографиями родителей и бабушек с дедушками, небольшой книжный шкаф в стиле английского ампира эпохи Регентства с выдвинутой центральной частью, где за стеклом хранились все когда-либо переводившиеся на английский оперные либретто. Стереопроигрыватель, а под ним целая коллекция пластинок. Здесь все знаменитости: Карузо, Пинца, Каллас…
Остановившись возле рабочего стола с обтянутой кожей верхней доской, она повертела в пальцах серебряный нож для разрезания бумаг, подаренный Джеральду дочерью на прошлый день рождения, о чем свидетельствовала выгравированная на нем надпись. Нож был прекрасной старинной работы, тяжелый, основательный — как раз то, что надо. Рэйчел понимала отца как никто. Какая они прекрасная пара, подумалось Сильвии, и как трогательно преданы друг другу.
При этой мысли она почувствовала внезапную боль, будто острый серебряный нож вонзился ей в грудь. Эта боль всегда будет только ее. Джеральд никогда ничего не узнает о том страшном выборе, который она сделала, никогда не разделит ее ношу. Сколько ночей лежала она без сна, мучаясь своей тайной, проливая молчаливые слезы по своей темноволосой дочке, которую она никогда не сможет сжать в объятиях, о которой никогда не узнает!