Взглянув в сторону детей, она подняла глаза и увидела в одном из окон жилого дома беременную женщину в выцветшем ситцевом халатике — огромный живот вывалился на подоконник, тупой взгляд медленно провожает «восхождение» Сильвии по лестнице, а к груди она прижимает пухлого коричневого ребенка, который вертится во все стороны. Сильвия отвернулась и неуверенными шагами вошла в больничную дверь.
Схватки стали сильнее, голова кружится так, что она никак не может решиться выпустить ручку двери. Пол под ногами качается, как палуба.
«Прошу… кто-нибудь… пожалуйста… помогите…» — Она открыла рот, чтобы произнести эти слова, но с ее языка не слетело ни единого слова, а глаза заволокло серой пеленой.
Черно-белые плитки пола поплыли на нее. Щека Сильвии ударилась обо что-то твердое и холодное. Волны боли накатили подобно раскатам приближающегося грома.
Потом наступила тишина.
Открыв глаза, Сильвия обнаружила, что лежит на железной кровати с сеткой по бокам. Кровать окружает зеленый занавес. Через неплотно прикрытую ткань виден кусок стены. На ней между двумя высокими окнами — изображение Иисуса в раме. Его глаза обращены к небу, кисти рук вывернуты, из стигматов капает кровь.
Сильвия с трудом приподнялась на локтях. Этого усилия оказалось достаточно, чтобы боль молотом отдалась в висках, заставив ее вскрикнуть. Лицо казалось застывшим. Она потрогала нос — пальцы ощутили шершавую поверхность плотно натянутого пластыря.
Звякнули металлические кольца — и занавес с силой раздернули. Над ней склонилась женщина в белом халате и монашеском платке. Флуоресцентный свет отражался в ее очках, придавая женщине какой-то странный безучастный вид. Лицо ее казалось белым и резиново-гладким, как вареное яйцо.
— Вам повезло, — произнесла она ровным голосом. — Он не сломан.
— Меня сейчас, наверное, вырвет, — простонала Сильвия.
— Нет, это вам только кажется.
Ответ прозвучал так резко, что Сильвия от удивления на миг забыла о своем самочувствии.
— Да-да, — уже мягче пояснила сестра-монашенка, — это просто ощущение, не больше. Все будет хорошо.
Сестра натянула на руку тугую резиновую перчатку. Затем взяла с подносика тюбик и выдавила на пальцы что-то белое и жирное.
— Сейчас я вас осмотрю и попробую выяснить, скоро ли вы родите, — сказала она и добавила: — Между прочим, меня зовут сестра Игнация.
Отдернув резким движением простыню, она довольно грубо засунула два жирных пальца в резиновой перчатке во влагалище.
Сильвия прогнула спину: все ее существо сжалось от этого неожиданного вторжения. Тело тут же охватил озноб, низ живота сжала судорога — пальцы сестры продвигались все дальше и дальше.
Но вот акушерка вынула руку и неуклюже похлопала Сильвию по плечу:
— Шесть сантиметров, — объявила она. — Придется еще немного потерпеть. Это ваш первенец?
Сильвия кивнула, неожиданно почувствовав себя совсем маленькой, испуганной, беспомощной и такой одинокой. На глазах выступили слезы.
Сестра Игнация ушла, но через несколько минут вернулась с тазиком мыльной воды и бритвой.
— Что вы собираетесь со мной делать? — встревожилась Сильвия.
— Ничего-ничего, не волнуйтесь, — успокоила ее акушерка. — Я вас только побрею. Так положено.
Крепко зажмурившись, Сильвия смирилась с тем, что ей снова задрали рубашку. Грубой мокрой салфеткой ей смочили весь низ живота и между ногами. Холодная вода неприятно заструилась по ляжкам. На живот легла чья-то ледяная рука. «И как это в такую жару могут быть такие холодные руки», — пронеслось у нее в голове.
Сильвии велено было лежать тихо.
— Постарайтесь не шевелиться, моя милая, — попросила сестра Игнация. Бритва скреблась по ее лобку словно маленькое животное, а по всему телу перекатывались волны оглушительной боли. Ей стоило огромных усилий не закричать и не зашевелиться. Она изо всех сил старалась держаться и делать все, как говорит сестра.
Ничего другого ей в сущности не оставалось.
Наконец сестра Игнация закончила, убрала свой тазик и опустила задранную рубашку.
— Скоро придет доктор Филлипс, — произнесла она, выпрямляясь. Снова звякнули металлические кольца — и занавеска закрылась, отгородив Сильвию от остального мира.
Следующие несколько часов были сплошной пыткой. Если бы ей раньше сказали, что такое возможно, она бы ни за что не поверила. Боль была такая, что она забыла и о Джеральде, и о Никосе, и даже о ребенке, который делал отчаянные усилия, чтобы наконец родиться.