„Ну какой, спрашивается, прок от всей твоей религии, если твои руки до того заняты четками, что никогда не занимаются никакой работой по дому? — обратилась она к сестре с немым укором. — Где ты скрываешься, когда я надрываю спину, усаживая Нонни в инвалидное кресло? Когда я кормлю ее или мою?"
Внезапная оглушительная тишина прервала поток Розиных раздумий: новорожденный перестал кричать.
Это Мария взяла его на руки и сумела успокоить. Не с помощью нежного убаюкивания, а более надежным способом — соской. Уродливой коричневой соской. Желтоватый свет, падавший из остроконечных узких окон — в боковом приделе, где происходило крещение, рамы были старые, пожелтевшие от времени, — ложился на лицо сестры, делая цвет кожи болезненно-бледным, как у клавиш старинного пианино. Мария выглядела не просто усталой, но еще и старой. Старая женщина в свои двадцать девять лет! Как она поразительно похожа на бабку, с невольным содроганием подумала Роза.
Она сделала несколько шагов по растрескавшемуся кафельному полу и, подойдя к сестре, тихо попросила:
— Можно я его подержу?
Пожав плечами, Мария передала ей закутанного в одеяло младенца: на какое-то мгновение — у нее даже кровь в жилах застыла! — Розе показалось, что в свертке ничего нет. Но тут же ощутила его успокоительный вес, стоило только маленькой попке, не больше ее ладони, прижаться к руке. На нее глянуло малюсенькое круглое личико с пухленькими щечками — совсем как две сдобы. И тут, о чудо, соска выскользнула из беззубого рта, шлепнувшись на пол, — ребенок улыбнулся.
— Нет, ты посмотри! — восхитилась Роза.
Мария пристально взглянула на сверток в руках сестры.
— Газы! Его мучают газы, — уверенно заявила она. — Бобби начал улыбаться только в три месяца. — Из ее груди вырвалось хриплое подобие смеха. — Ничего удивительного. Он же на меня глядел, а я разве когда-нибудь улыбаюсь? Да и с какой радости мне это делать! Двое на руках, Пит тогда был без работы, да еще и хозяйка каждую минуту орет, денег требует за квартиру. И надо же, опять влипла — третьего мне не хватало!
Сердце Розы упало. Она поняла, что сегодня не тот день, когда можно поговорить с сестрой насчет Нонни. А она-то так ждала этого разговора.
„Я ведь многого не прошу, — намеревалась она сказать Марии. — Просто навещай ее хоть изредка. Зайди посиди вечером, чтобы я могла куда-нибудь выбраться. Глотнуть свежего воздуха. Тебе такое не в тягость, а мне подмога".
Воспоминание о последнем инсульте Нонни налетело на Розу, как порыв холодного декабрьского ветра, бушевавшего сейчас за окном. Это случилось восемь месяцев назад, в мае, но ей казалось тогда, что на улице была не весна, а зима — еще хуже, чем теперь. Правда, из-за инсульта Нонни больше не ругалась, так как полностью лишилась дара речи и могла издавать лишь отдельные нечленораздельные звуки. Весь день она просиживала перед телевизором с презрительно перекошенным ртом, застывшим в вечной ухмылке, словно она смеялась над чем-то, ведомым лишь ей.
Доктор говорил, что речь к ней вернется, но для этого требуется время. Пока что, по его словам, все слова в ее голове перепутаны. Она, например, хочет сказать, что звонит телефон, а получается совсем другое слово — „дверь". Хочет, чтоб ее отвезли в туалет, а с губ срывается слово „подушка". И хорошо еще, если его можно разобрать. Слава Богу, что теперь она хоть сама может доковылять до туалета с помощью палки.
„Но все равно крутиться-то с ней приходится только мне. Одевать, кормить, пока не придет миссис Слатски. Как только она появляется, я тут же убегаю на работу. На себя не остается ни секунды. Потом тащишься целый час в сабвее, где тебя толкают и пихают со всех сторон. Весь день в офисе крутишься как белка в колесе — звонки, диктовка, машинка. Ведь мистеру Гриффину постоянно надо что-нибудь печатать. И так до самого вечера. Возвращаешься домой выпотрошенная. Хочется только одного: расслабиться, закрыть глаза. Но не тут-то было! Сперва нужно заняться Нонни — покормить, вымыть, если с ней днем „грех" случился. И что, думаешь, она хоть чуточку благодарна мне за это? Как бы не так. Ночью раз десять будет стучать своей клюкой в стену и будить меня. Просто так! Из-за удовольствия посмотреть, как я подбегаю к ней и спрашиваю, в чем дело…"
Роза не любит обижаться, но ничего не может с собой поделать. Господи, думает она с тоской, как прекрасно было бы иметь возможность уйти куда глаза глядят, бросить бабку и опостылевшую убогую квартиру, эту черную дыру, где она не может больше жить, потому что задыхается.
Если бы можно было переехать в другое место. И выйти замуж за Брайана.
В своем воображении она явственно видела их дом. Просторные комнаты; стены пастельных тонов; настежь распахнутые окна, воздух, солнечный свет. Да, и конечно, сад. Пусть даже полоска травы, несколько тюльпанов и пара деревьев.
В доме будут только они двое — Брайан и она. И каждое утро просыпаться, о чудо, и видеть его в постели рядом с собой! И целый день быть вместе! Не то что сейчас, когда приходится урывать каких-то несколько жалких минут, чтобы повидаться с ним тайком от Нонни.
Но полные солнца и света комнаты, порожденные ее воображением, уступают место серым будням. Уныние охватывает Розу.
Кто, думает она, будет ухаживать за Нонни? Ведь денег едва хватает, чтобы расплатиться с миссис Слатски за ее мизерную помощь, к тому же выслушивая, что она ухаживает за инвалидом только в виде одолжения. А уж говорить о том, что у них найдутся средства для профессиональной сиделки или инвалидного дома, просто не приходится. И забудь о Марии, сказала она себе. И о Клер тоже. Роза тут же вспомнила, как однажды звонила Клер, умоляя ее прийти и помочь.
И мягкий успокаивающий голос Клер на другом конце провода, проворковавший:
— Ты не должна чувствовать себя такой одинокой, Роза. С тобою наш Господь.
И надо же, через несколько дней по почте пришла бандероль, в которой была книга псалмов в кожаном переплете и монашеская медаль, получившая благословение — так утверждалось в сопроводительной записке — покойного Папы Иоанна.
Роза швырнула все это в помойное ведро. А потом принялась реветь, коря себя за святотатство.
— Спасибо, отец, мы вам так признательны, — ворвался в ее воспоминания голос Пита.
Взглянув на него, Роза тотчас поняла, в чем дело. Пит извиняется за содержимое мятого конверта, который передал отцу Донахью. За крещение полагалась минимальная плата, но Пит, работавший продавцом в магазине скобяных товаров „Сделай сам", получал так мало, что в конверте скорее всего не было даже и этого минимума.
„А я-то тут стою и жалею себя. Как будто у других нет проблем. Господи, да как вообще Мария и Пит умудряются сводить концы с концами?" — виновато подумала Роза.
Она вышла следом за ними, а Клер осталась еще на какое-то время, разговаривая о делах прихода с отцом Донахью. Солнце играло на капотах машин, на грязных комьях снега у обочины. Роза поежилась: жаль, что у нее нет ничего более теплого, чем это старенькое пальто из верблюжьей шерсти.
Младенец между тем начал беспокойно ерзать, упираясь ей в грудь. Роза покачала его — ей представилось, будто это ее собственный ребенок. Ее и Брайана.
„Придет день, и мы поженимся. Только у нас все будет по-другому", — пронеслось у нее в голове.
В этом году Брайан заканчивает Колумбийский университет и защищает диплом. Значит, скоро не надо будет искать, где достать денег. Впереди у него может быть постоянная работа в Бруклине или даже Кингсбороу. Скорей всего она тогда бросит свою работу и пойдет учиться в колледж. Нонни они поместят в дом для престарелых или, черт подери, посадят на поезд и отправят прямиком в Сиракузы — к Клер.
Неважно, как все обернется, важно, что у нее будет Брайан. Остальное образуется.
— Давай-ка его сюда! — обернулась к сестре Мария, и с ее губ слетело морозное облачко пара. — Его время приложиться к своей бутылочке. Сейчас примется орать — легкие у него здоровые. Насчет этого можешь не сомневаться.