Но разве у нее была какая-то альтернатива? Что, родить ребенка — и прости прощай все, ради чего она так упорно трудилась долгие годы?!
Чего стоила хотя бы учеба на медицинском факультете: бывали дни, когда ей казалось, что ее мозг зажали в тиски и медленно их завинчивают. А запах формальдегида, который невозможно ничем заглушить! А эти кошмары, которые мучали ее по ночам, когда перед глазами представали наполовину иссеченные и неожиданно ожившие трупы!..
Однако было много и такого, что она любила. Аудитория с темно-красными сиденьями и неистребимым запахом пота — профессор-патологоанатом, читавший лекции, неизменно вгонял ее в сон. Доктор Даберман, постоянно предлагавший им решать головоломные задачки по гематологии. И ни с чем не сравнимое чувство собственной значимости, впервые испытанное ею во время практики на третьем курсе, когда она поняла, что на свете есть реальныепациенты, живые люди, которые в ней по-настоящему нуждаются. Для них она была врачевателем.
И вот теперь, после того как пройден такой длинный путь и в стажерах ей осталось быть меньше половины положенного срока, поставить на всем крест?
Рэйчел вспомнилось, как она приехала сюда, чтобы пройти собеседование по поводу стажировки. Ей пришлось чуть ли не час тащиться на метро, чтобы добраться до центра Бруклина: в вагоне подземки были сплошь черные и коричневые лица. Флэтбуш-авеню с ее обшарпанными лавчонками и усталыми прохожими. До больницы целых шесть кварталов пешком; грязный тротуар в бесконечных выбоинах и трещинах. А вот и больница — унылое здание; четырнадцать этажей, закопченные стены; проволочная сетка на окнах, специальное небьющееся стекло… Тюрьма, да и только. Для полного сходства не хватало лишь забора с колючей проволокой. Словом, совсем не похоже на место, где лечат. Однако, как ни странно, люди продолжали сюда поступать — и в весьма, как она вскоре убедилась, больших количествах. Выходцы с Барбадоса, Гаити, Пуэрто-Рико, жители Доминиканской Республики, перебравшиеся в Штаты, и, конечно же, черные. У большинства не было ни медицинской страховки, ни денег, зато у всех были болезни, требующие незамедлительного лечения.
Именно поэтому Рэйчел и остановила свой выбор на больнице „Гуд Шепард", хотя отец буквально проел ей плешь, настаивая, чтобы она устроилась в Пресвитерианскую или еврейскую больницу „Маунт Синай". О своем выборе она не жалела: ей здесь действительно нравилось. Так что если начальство не будет возражать, Рэйчел хотела бы остаться тут на постоянной работе в качестве гинеколога. Все шло к этому — оставалось каких-то два месяца, стажерство в травматологии заканчивается, подходит срок ротации…
Свернув направо в дальнем конце коридора, она заметила группу людей в белых халатах, сгрудившихся у дверей первой палаты. Лица еще припухшие после сна; у многих в руках бумажные стаканчики с кофе, который они медленно потягивают. Несколько человек из тех, кто дежурил ночью, похоже, вот-вот свалятся с ног от усталости — глаза у них стеклянные и неестественно яркие. При искусственном неоновом освещении все лица кажутся трупно-серыми.
Дэвида, слава Богу, пока не видно, отмечает про себя Рэйчел. Обычно он начинал кипеть от злобы, если кто-то опаздывал к утреннему обходу. И если этим „кто-то" бывала она, скидок Дэвид не делал. Впрочем, они с самого начала условились, что никаких поблажек для нее не должно быть.
Джо Израэл приветствовал ее ленивым зевком.
— Не повезло тебе. Самое захватывающее пропустила. Двойняшки. Представляешь, попала к нам прямо с улицы — и тут же родила. Выскочили, как котята.
Рэйчел в упор посмотрела на Израэла. Высокий, костлявый, рябое лицо, чем-то напоминающее доску со следами от "дротиков". Израэл был ей даже симпатичен, но сравнивать близнецов с котятами? Это уж слишком.
Джанет Нидлхам бросила на него испепеляющий взгляд:
— Ты не собираешься переквалифицироваться в ветеринары, Израэл?
Их было всего двое, девушек-практиканток, и Рэйчел старалась хорошо относиться к Джанет, но это ей плохо удавалось, поскольку Джанет сама себя не любила. Толстая, сальные темные волосы перехвачены резинкой, вечно недовольная гримаса на лице — попробуй с ней по-дружески, тут же заподозрит какую-нибудь пакость.
Подняв стаканчик с кофе, Израэл ухмыльнулся:
— Если надумаю стать ветеринаром, ты первая об этом узнаешь.
— Остыньте, вы, двое! — прошипел Пинк.
Вообще-то его полное имя было Уолтер Пинкхам. Сегодня Рэйчел насчитала пять ручек, торчащих из нагрудного кармана его белого халата. Среди практикантов он был единственным, кто носил с собой кейс.
И тут Рэйчел заметила направляющегося в их сторону Дэвида. И без того высокий, он выглядел еще выше в своем белоснежном халате. Целеустремленный, энергичный, одним своим видом он заставил практикантов подтянуться, даже как будто стать выше — сонливости как не бывало.
Сердце Рэйчел громко забилось.
Боже! И как человек может так на нее действовать? Ладони сразу делаются потными, в крови подскакивает адреналин, словом, все как водится в таких случаях. Столько лет убаюкивать себя, что ты фригидна — а тут вдруг, как выясняется, — все с точностью до наоборот. Да она же просто нимфоманка.
Улыбнувшись про себя, она вспомнила, что подумала, увидев Дэвида впервые:
„Человек с такой обаятельной внешностью не может не быть дерьмом".
Именно так должен выглядеть врач в телешоу: зеленые глаза, в которых время от времени вспыхивает, как светофор, яркий огонек; соломенные волосы спадают на лоб — по-мальчишески, а-ля Джон Кеннеди. И даже, видит Бог, еще и ямочки на щеках и одна в середине подбородка, как у Кэри Гранта.
Почему он выбрал именно ее, известно одному Господу Богу. Дэвид завоевал ее сердце. Осаду он вел по всем правилам, словно речь шла о накрахмаленной героине-учительнице из какого-нибудь романа викторианской эпохи: преподносил то розу, то гвоздику — то были цветы, наверняка оставшиеся в палатах после выписки пациентов. Два-три раза в своем шкафчике для одежды она находила записочки от Дэвида — совсем как в школе.
А теперь вот нашла и ребенка, — с горькой иронией подумала Рэйчел.
— Доброе утро, коллеги! Извините, что заставил вас ждать. У меня был второй прием по „скорой", — быстро проговорил Дэвид, явно избегая встретиться с ней глазами.
Рэйчел испугалась, что она для него всего лишь „одна из", и по телу побежали мурашки. Но тут же поспешила себя успокоить. Какая чушь, это обычное благоразумие, чтобы никто ничего не заметил. Конечно же,он ее любит.
Однако напряжение не проходило, и она боялась пошевелиться, словно розовый клочок бумаги у нее в кармане на самом деле был взрывным устройством, которое могло сработать от малейшего неверного движения.
Рэйчел присоединилась к группе, которая вслед за Дэвидом направилась к ближайшей палате. Длинная комната, выкрашенная в тошнотворный желтовато-зеленый цвет, ряды кроватей, разделенных блеклыми коричневыми занавесками. И жара — не продохнешь. Старые радиаторы парового отопления шипят и потрескивают. И чего это никому в голову не пришло открыть фрамугу?
Дэвид остановился у первой койки. Бледное лицо в обрамлении темных спутанных волос. Испуганно моргающие глаза. Одеяло откинуто, видна выступающая ключица. Во впадине на шее — маленькое золотое распятие. Такая юная, что, глядя на нее, невольно щемит сердце. Уже мать, а сама, в сущности, ребенок.
Дэвид взглянул на ее карту, затем обернулся к Гари Мак-Брайду, стоявшему возле него.
— Ваша, если не ошибаюсь, доктор Мак-Брайд?
Гари напоминал Рэйчел повзрослевшего Тома Сойера — мальчишеский вид, веснушки, рыжий вихор… Впрочем, доктором он был весьма неплохим. И о пациентах своих неизменно заботился.
Гари начал без запинки, не заглядывая в свои бумаги.
— Мисс Ортиз. Шестнадцать. Первые роды. Доставлена в два часа ночи. Открытие шейки — четыре сантиметра. Кровяное давление — норма. Правда, небольшое кровотечение. Удары сердца у ребенка замедленные. Я консультировался с доктором Мелроузом. Он порекомендовал кесарево.