— Эргометрин! — бросает он Вики через плечо. — И ради Бога, сестра, больше крови, или мы ее потеряем. Давление дошло до восьмидесяти. Она почти в шоке.
Рэйчел услышала свой крик:
— Она не сокращается!
— Черт побери! Я ее не отдам.
Зеленые глаза Дэвида над маской сверкнули на нее с такой яростью, что она на минуту как бы ослепла. Сердце ее рванулось к нему в ответном порыве. Руки стали месить живот с новой силой.
— Сокращайся, черт! Сокращайся, — бормотала она.
И вот она что-то почувствовала. Легкая, едва ощутимая рябь. Господи Иисусе, — да, да!
— Ну вот! Ну вот! — задыхаясь, произнесла она. — Умница! Давай, давай…
Маска Рэйчел стала мокрой от пота. И слез. Она вдруг поняла, что плачет.
Кровотечение утихало. И наконец совсем прекратилось. Подняв голову, Дэвид встретился глазами с Рэйчел. В них она увидела торжество. Торжество победителя. И темно-красный след на лбу от врезавшейся хирургической шапочки, как серпик луны на небосводе. Он вытащил кулак; рука была по локоть в крови.
Окровавленными пальцами Дэвид сбросил маску с лица. И широко улыбнулся. Рэйчел показалось, что ее приподняли над полом, а потом отпустили. Комната закружилась у нее перед глазами, живот подпрыгнул туда, где было сердце.
— Ох, твою мать… — и Дэвид крепко прижал ее к себе.
Рэйчел проследила глазами, как Дэвид стащил окровавленные резиновые перчатки и швырнул их в корзину. В голове роилось множество слов, но ни одно из них не способно было передать глубину ее чувств.
„Я только что видела тебя, — хотелось ей сказать. — Видела, как ты сражался. И помню, как ты выглядел, победив. Человек, который может так бороться за жизнь, никогда не захочет ее уничтожить".
— Я просто не могла этому поверить, — произнесла она неуверенным тоном.
— Чему?
— Петракис. Он же стоял — и ничего не делал!
Рэйчел подошла к Дэвиду, чтобы помочь ему развязать тесемки халата с коричневыми пятнами запекшейся крови на груди. Она не видела сейчас его лица и чувствовала только, как бугрятся от напряжения его плечи.
— Он сам подписал себе смертный приговор. Слишком много людей видели. Даже Дональдсон теперь не сможет это проигнорировать.
Рэйчел, однако, не хотелось слышать сейчас ни о Петракисе, ни о Дональдсоне, этом безголовом администраторе.
— Дэвид, — произнесла она еле слышно. — Мне так тебя недоставало.
Он сразу же обернулся. Впервые за все это время он посмотрел не через, а на нее. Посмотрел так, словно она была единственным, что существовало в мире. В его глазах горел яркий свет. Свет облегчения.
— Не здесь, — сказал он, понизив голос и твердо сжимая ее запястье своей рукой. — Тут люди. Можно я угощу тебя чашечкой кофе?
Два этажа в лифте вниз, потом кафетерий, море лиц, запахи кухни. Пока Дэвид стоял в очереди, она заняла места за столиком.
— Я взял тебе сандвич, — улыбнулся он, возвратившись с нагруженным подносом. — Судя по твоему виду, ты целую неделю голодала.
„А знаешь, Дэвид, так оно и было. Говорят, беременных по утрам всегда тошнит. Но меня почему-то тошнило не только утром, но и днем, и вечером".
Подумала она, но ответила совсем другое.
— Да так получалось, — пожала плечами Рэйчел. — Все время крутилась. Дела, сам понимаешь.
— Да, обычное дерьмо. Дорого бы я дал за хороший обед и чтоб одну ночь можно было спокойно поспать.
— Как же здорово ты сейчас поработал.
— Хотел бы я, чтоб Петракис был достаточно трезв, чтобы тоже это увидеть, — произнес Дэвид с горьким смешком.
К черту Петракиса. Ты был великолепен! Никакой паники! Если бы я была на месте той женщины, то благодарила бы Бога… — Рэйчел заставила себя остановиться. Ее бросило в жар, на глазах выступили жгучие слезы. „Нет, черт возьми, ты не заплачешь, — приказала она себе. — Никто тебя жалеть не собирается".
Она потянулась за чаем, который попросила принести вместо кофе, — он же вреден для ребенка. Но Дэвид перехватил ее руку и сжал в своих ладонях. Господи, подумала ока, такая простая вещь, но как же это чудесно, как трогательно. И тут уже сдержать слезы было нельзя.
— Рэйчел. Господи. Мне тоже так тебя не хватало. Просто невероятно, как это мы могли быть такими идиотами, чтобы ссориться. Я чувствую себя последним дерьмом.
„Тогдапочему ты не звонил? Почему избегал меня? Заставлял чувствовать прокаженной, проклятой Богом и людьми?"
Нет, нет. Она должна заглушить в себе этот сердитый голос.
— Я тоже виновата, — ответила она. — Я не должна была сразу обрушивать на тебя этот груз. Вместо этого я взяла и сказала, что хочу сохранить ребенка, когда мы еще ничего не обсудили. Но давай забудем все это. Мы можем начать сначала? Прямо сейчас? Прямо здесь?
„Скажи мне, что любишь меня. Пожалуйста. Что готов по крайней мере выслушать мои доводы и дать мне возможность объяснить, как я предлагаю все уладить".
Дэвид еще крепче сжал ее руку, сделав ей почти больно. Сейчас он улыбался — той же улыбкой победителя, что и в операционной.
— Я знал, что ты все поймешь. Господи, Рэйчел, да мне ничего больше и не надо. У нас снова все будет по-прежнему. Как только мы покончим с этим делом…
— Что ты имеешь в виду, Дэвид?
Он посмотрел на нее так, словно не верил, что она могла задать ему этот вопрос.
— Как что? Аборт.
Рэйчел показалось: она погружается в бездонный колодец. Черная толща воды сомкнулась над ее головой, и ей уже нечем дышать. Вода была холодной. Такой холодной, что ее тело начало постепенно неметь. В мозгу между тем крутилась одна мысль — как она пройдет через то, что он предлагает? То есть через аборт. С одной стороны, правда, это не будет трудно. В конце концов речь идет всего лишь о малюсеньком кусочке ее плоти. Она может сказать себе: „Ну вот, видишь? Ничего ужасного!" А когда в другой раз кто-нибудь попросит у нее кусочек ее души, ей будет совсем нетрудно уступить этой просьбе. Ведь она уже не будет прежней — ее станет меньше. На ту самую частицу, которую она готова сейчас от себя отторгнуть. И так частица за частицей… пока от нее в конце концов ничего не останется. Ничего, о чем стоило бы говорить.
Нет, решила она, не выйдет. Она не уступит. Не может уступить.
Усилием воли Рэйчел пробилась из черной толщи, встала на ноги, резко отодвинув стул. При ярком свете дня она взглянула на Дэвида и увидела его истинное лицо.
— В чем дело? Почему ты так на меня смотришь? — Дэвид нервно рассмеялся.
Она продолжала смотреть на него. Высокий красивый мужчина в желтом пуловере двойной вязки с маленьким крокодильчиком, вышитом на правой стороне груди. На левом запястье свободно болтается серебряный именной браслет. Красивый мужчина? Да, но на лице его выражение, какое бывает у предателя.
— Я просто думала, что могу на тебя полагаться, — заметила она. — Наверное, я ошиблась.
И вот она уже идет, почти бежит к выходу. Натыкаясь на столы, стулья. С глазами, ничего не видящими из-за слез. Она ничего не слышит, кроме страшного шума в голове. И ничего не чувствует, кроме страшной боли в сердце.
5
Дэвид Слоан быстро прошел через вращающиеся зеркальные двери больницы. На улице лил дождь, и косые струи больно хлестали его по лицу. Быстро подняв воротник, он втянул голову в плечи и, проклиная свое невезение, зашагал по направлению к Флэтбуш авеню, где находилась станция подземки.
„Дьявол", — выругался он. Такой дождь, а он без зонта, не догадался надеть плащ и вот теперь промокнет в своем пальто из верблюжьей шерсти. О такси в такую ночь, как эта, да еще в таком районе Бруклина, можно не мечтать. Теперь придется тащиться домой, промокнув до нитки, в переполненном вагоне подземки.
Дэвид ощутил отвратительное подташнивание. В голове вертелось одно. А что, если его удача — стипендии, хорошие отметки, журнальные публикации, членство в студенческих советах и почетное председательство и так шло всегда, включая Принстон, не говоря уже о Колумбии, где он входил в первую десятку своего выпуска, а потом интернатура и вот сейчас добился уже места главного ординатора — потихоньку начинает ему изменять то с одного боку, то с другого и грозит окунуть его в полное дерьмо?