Конечно, самым мучительным было сознание того, что эта сука с самого начала поняла, кто он есть на самом деле, и решила, что он ей не пара. Он доставил ей минутное удовольствие, как доставляет удовольствие сидящей на диете красотке съеденная тайком конфета. А теперь его вышвыривали, как скомканный фантик.
Он в последний раз взглянул на Аманду, стремясь запечатлеть этот момент унижения в своей памяти, чтобы уже никогда не забыть. Он и не забывал. Никогда. Даже сейчас, когда, выйдя из кондитерской, бежал под проливным дождем, чтобы успеть пересечь улицу, пока горит зеленый свет. До сих пор у него перед глазами стоит то место на освещенной солнцем дорожке, посыпанной гравием, где она тогда остановилась. Самшитовая живая изгородь, поросшая жимолостью. Ленивое жужжание пчел. Доносящееся издалека монотонное гудение газонокосилки… Он помнил все до мельчайших подробностей. Все, кроме ее лица. Вместо него в памяти сохранилось лишь двойное отражение в ее солнечных очках его самого — малюсенького, ничтожного.
Впрочем, „его самого" уже давно больше не существовало. За месяц до возвращения в Принстон Дэйви Слоновиц из Джерси Сити официально стал Дэвидом Слоаном.
И уж этот-то Дэвид Слоан не был простачком. Кем угодно, только не простачком. Отныне не женщины выбирали его, а он их. И не они, а он был хозяином положения. Так что когда наставало время для окончания очередного романа, то, черт побери, кончал его он.
„И пусть, — думал он сейчас, — эта Рэйчел Розенталь убирается куда подальше!" Подумать только, он чуть-чуть не попался в расставленные ею сети… Черт бы ее побрал, но эта тварь каким-то образом сумела залезть ему в душу. Еще немного — и он стал бы всеобщим посмешищем. До чего в самом деле дошло! Когда он трахался с санитаркой Шарлин, этой негритяночкой с роскошными грудями и на редкость извращенным вкусом — она признавала только анальный секс, — то думал в этот момент о Рэйчел. Тьфу! Никогда раньше с ним такогоне бывало. Неудивительно, что теперь, после их ссоры, у него все плывет перед глазами.
„Провались все в задницу", — выругался Дэвид, когда на последнем перекрестке, прямо перед входом в подземку, на светофоре зажегся красный сигнал. Будь что будет — и он стал пересекать улицу на красный свет, чего никогда раньше себе не позволял. Плевать на автомобильные гудки, скрежет тормозов и визг шин на мокрой мостовой! В два прыжка, преодолев при этом полосу бурлившей вокруг засорившегося стока воды, он очутился на противоположной стороне улицы.
Спешить. Всегда спешить, куда-то лететь. Таков, Дэвид чувствовал это, его удел. Сперва ему надо было успеть удрать от отца. Ясно, что если твой отец алкоголик, то тебе с детства приходится становиться чемпионом по бегу. Чтобы успеть улизнуть от его кулаков, которые могли обрушиться на тебя за любое „преступление" — будь то незавязанный шнурок на кроссовке, включенный на слишком большую громкость телевизор или просто потому, что ты подвернулся ему под руку, когда он не в том расположении духа. Любимая телереклама отца — пиво „Миллер". Время „Миллера" у них в доме регулярно наступало по уик-эндам, после тяжелой недели, — отец работал сварщиком. Ящик пива всегда стоял наготове в холодильнике, а запасной — во встроенном шкафу в коридоре возле входной двери.
После шести или семи бутылок — Дэвид помнит, что научился считать их, как считает оставшиеся ему минуты узник в камере смертников, — папочка переходил от пьяненькой веселости до злобности цепного пса.
— Эй, Дэйви, ты что, сбрендил? Сидишь целый день, нос в книжку уткнул. Для тебя твой старик, значит, нехорош? Так? Сейчас я тебе покажу парочку таких вещей, которые ты в своих дерьмовых книжках навряд ли найдешь…
Так что ему пришлось научиться бегать: перед окончанием школы он стал чемпионом своего штата в беге по пересеченной местности. При этом почти круглый отличник. Около восьмисот баллов по шкале успеваемости. Больше не набрал никто. Право на стипендию в Принстоне. Сперва в колледже он чувствовал себя одиноко, как чужак, но затем обзавелся друзьями. С тех пор Джерси Сити стал для него далеким воспоминанием. И теперь уже не отец ему, а он отцу мысленно говорил: „Сейчас я тебе покажу парочку таких вещей, которые ты в своих дерьмовых книжках навряд ли найдешь".
Скоро, думал Дэвид, он уйдет из этой тухлой больницы. Переедет в Моррис-таун или Монтклер. А может, даже в Шорт Хиллс. Откроет собственную практику. У них там есть деньги, и все, что им надо, — это пара детей и чтоб, конечно же, жена наблюдалась у хорошего гинеколога. Хороший — это, по их понятиям, такой врач, который всегда приятно улыбается, сует леденцы их детям, не раздражается, когда они звонят в любое время дня и ночи насчет изжоги или газов: им-то кажется, что уже начались родовые схватки.
Наконец он станет принадлежать самому себе. Сделается свободным человеком. И тогда уже черта с два удастся какой-нибудь вертихвостке, пусть даже из богатых и понимающих толк в траханье, связать его по рукам и ногам. Может, лет через пять — десять он и созреет для дома с белым глухим забором, но не сейчас.
Спускаясь по ступенькам в подземное чрево Нью-Йорка, Дэвид вдруг подумал о возможности и другого поворота событий. Возможности, от которой его тут же бросило в жар. Что, если она действительно оставит ребенка? Ведь тогда, хочется ему этого или нет, он сталбы отцом! Где-то там будет жить ребенок с чертами его лица, с той же, что и у него, кровью в жилах. Он может хотеть чего-то, чего отец окажется не в состоянии ему дать. И настанет день, когда этот ребенок даже возненавидит его — так же, как он возненавидел своего старика.
Он так разволновался, что даже уронил свой последний жетон, пытаясь опустить его в турникет. Рэйчел представлялась ему теперь таким же страшилищем, каким в свое время был отец. Во рту у Дэвида все, казалось, пересохло, живот сжали судороги.
Да будь она проклята! Какое право имеет эта сука ломать всю его жизнь? Ему вспомнилось, как однажды утром Рэйчел обнаружила у него под кроватью пару черных кружевных трусиков, скорей всего принадлежащих Шарлин. Она ничего тогда не сказала, просто очаровательно улыбнулась и отправилась на кухню готовить завтрак. Когда Дэвид вышел из ванной, ее уже не было. На столе был сервирован его завтрак — высокий бокал с только что выжатым апельсиновым соком, салфетка в кольце и все остальное. На тарелке лежали, прикрывая хрустящую английскую булочку, те самые трусики. Прислоненная к тарелке записка желала ему „приятного аппетита".
Конечно, она могла иногда распускать нюни, как и все остальные. Но в то же время Рэйчел была жесткой и холодной, как столовое серебро. Неужели ей удастся его заарканить, несмотря на его сопротивление? Как удалось папочке! Ведь начиная с тринадцати лет Дэвид неустанно мечтал о том, чтобы сбежать из дому. Он копил деньги, подрабатывая после школы мытьем посуды в закусочной. Но всякий раз, когда он уже готов был упаковать в рюкзак свои пожитки и смыться, что-то его удерживало. У папочки имелось тайное оружие, больше всего пугавшее Дэвида. Старый негодяй нуждался в нем — и он не решался предать его.
Дэвида обдал вырвавшийся из тоннеля поток вонючего воздуха, он увидел надвигавшиеся фары электропоезда. Это было похоже на зловоние из отцовского рта и его налитые кровью глаза, глаза пьяницы, обуреваемого тяжелой убийственной яростью.
„Думаешь, умным стал, да? Умней меня! Ничё, Дэйви, все равно тебе от меня никуда не деться, понял? Я в тебе сижу, ясно? Скреби — не отскребешь! Поглядишься в зеркало, а это я оттудова на тебя смотрю. Ну что, выкусил?.." — тупо повторял старик, и его слова сейчас вновь звучали в ушах Дэвида.
Но вот он уже не слышит ничего, кроме грохота приближающегося к платформе поезда и шума собственного сердца, молотом стучащего в груди.
Войдя в вагон, Дэвид тут же опустился на твердое пластиковое сиденье. Напротив он увидел мирно похрапывающего алкоголика в вонючей куртке с капюшоном. „Этот человек, — с отвращением подумал он, — явно никуда не едет, а просто скрывается в подземке от дождя и холода".