Он уже поднялся и подошел к телефону, когда услышал:
— Нет, Дэвид.
— Послушай, Рэйчел. Я знаю, ты не хочешь огласки. Но Стив — человек исключительно надежный.
— Не в этом дело. Мне все равно, какой он — хороший, надежный… Я хочу, чтобы это был ТЫ.
И снова тот же тихий, твердый голос.
Господи, как же он вспотел! Как в те времена, когда его старик входил в пьяный раж и Дэвид с ужасом ждал, что вот-вот упадет второй башмак и все завертится. „Можешь торчать там под кроватью сколько влезет, Дэйви. Хоть всю ночь. Но все равно ты оттуда вылезешь и тогда, попомни мое слово, я покажу тебе, зачем Господь Бог дал мне эту правую руку!" — снова зазвучал в ушах отцовский голос. „Конечно, ты хочешь МЕНЯ, — пронеслось у него в голове. — Так же как дядя Сэм тоже хотел бы меня заарканить, если бы я все время не был начеку. Как Старуха с Косой. Как мой старик…"
Но сказал он другое:
— Ты пьяна.
Она засмеялась. Всего раз. Звук глухой, как будто его издал не человек, а волынка.
— Хотела бы, чтоб это было так. Клянусь Богом.
— Послушай, Рэйчел…
— Нет, это тыпослушай. — Рэйчел встала. В ее глазах горела такая боль, что Дэвид даже отвел взгляд. — Ты сам говорил, что все будет, как на приеме у дантиста. Все равно что зуб выдрать. Вот я и хочу, чтобы ты… — Голос Рэйчел задрожал, но она тут же взяла себя в руки. — Чтобы ты знал. Вот и все. Знал, что это такое на самом деле. Знал, на что мы идем.
Неожиданно Дэвиду снова вспомнился отец. Как он измывался над матерью. И та, не выдержав, начинала кричать: „Только не трогай ребенка, Хэл! Прошу тебя!" Тогда он не понимал, о ком ока просила. Но вырос и догадался: у матери было три месяца беременности! И ребенка она в результате потеряла.
Дерьмо! Почему ему это вдруг припомнилось? Все из-за нее! И головная боль тоже. Господи Иисусе, ему надо принять тиленол. Или, может, чего-нибудь посильнее.
И тут его обуял гнев. Он даже затрясся от ярости.
— Ты спятила, крошка! Пошла ты к такой-то матери! Да откуда я вообще знаю, что это мой ребенок? Мне что, известно, со сколькими ты этим занималась? — Он услышал, каким мерзким был при этом его голос, и та часть его существа, которая стояла как бы в стороне, пришла в ужас, поняв, что Дэвид заговорил голосом своего старика.
Он видел: ее лицо побледнело, сделавшись как воск, и на миг ему показалось, что она упадет в обморок. Но Рэйчел справилась, изо всех сил вцепившись руками в спинку кресла. Господи Иисусе, в чем, в чем, а в выдержке ей не откажешь.
Лицо ее исказила гримаса боли, и Дэвид почувствовал угрызения совести. Он понял, что она вовсе не стремится отомстить ему. У него даже возникло сумасшедшее желание обнять ее и прошептать слова, которые она хотела бы услышать от него.
— Он твой, — твердо сказала она. — Наш. Этот ребенок — или как там еще ты хочешь его называть, — мы сделали его вместе. Я так же не хотела его, как и ты, но сейчас он уже есть. И идти мне на аборт самой, как будто это какая-то чепуховая процедура, это… В общем, получилась бы чистая дешевка. И по отношению к самой себе, и к жизни, к профессии врача, наконец. Если эта маленькая новая жизнь ничего не стоит, тогда что же имеет цену? Так что, Дэвид, давай делать по-моему. Я много об этом думала, и это единственная возможность. Для меня. Если мне суждено с этим жить.
Рэйчел опять села в кресло, стиснув руки на коленях: по ее глазам было видно, что она понимает, как Дэвид должен в этот момент ее ненавидеть за выворачивающее душу стремление отомстить ему.
Но по сути теперь для нее, однако, уже не имело значения, что именно он думает. Кем бы они ни были друг для друга, — а сейчас она ясно видела, что преувеличивала степень их привязанности, — всему этому теперь конец. Между ними никогда ничего больше не может быть.
Но сначала им, ей и Дэвиду, предстояло вместе пройти последний, завершающий этап. Их ребенок заслуживал хоть эту малость. Приличные похороны, а не безвестную могилку. Когда нельзя было бы даже прийти оплакать эту короткую жизнь. Когда не останется никакого следа от ее пребывания на этой Земле.
Она не хочет обезболивания, притворства, будто все это ничего для нее не значит. Лежать на кресле, пока кто-то посторонний, напевая под радио, будет выскребать ее ребенка, как внутренности из рыбы. Ей было стыдно — пусть будет стыдно и Дэвиду! А иначе, как сможет она потом простить себя?
Сейчас, однако, ей было ясно, насколько она недооценила Дэвида. Он чем-то напоминал попавшее в капкан дикое животное: в глазах его светилась решимость отгрызть свою ногу, если это необходимо для того, чтобы выбраться из стальной ловушки. Он стоял в дальнем конце гостиной, красивое лицо было измученным, обычно ухоженные, хорошо уложенные волосы сейчас растрепаны и свисают мокрыми спутанными прядями, оставляя темные пятна на воротнике и плечах рубашки фирмы „Лакост".
Никогда раньше Рэйчел не видела такого странного выражения в его глазах. И тут до нее дошло: „Да он просто боится. От страха может в штаны наделать".
— Нет! — произнесли его губы, прежде чем само слово с надтреснутым звуком вылетело изо рта. — Это… аморально. Ты что, с ума сошла? Думать, что я смогу поступить так по отношению к своему собственному… — Он замолчал, заставив себя проглотить конец фразы.
— „Своему собственному"… кому, Дэвид?
„Скажи, черт возьми, по крайней мере, хоть скажи!" — кричало все у нее внутри.
— Не имеет значения. — Он достал платок и вытер вспотевший лоб. Никогда раньше не впадал он в такую панику, даже во время самых сложных операций, когда речь шла о жизни пациента. — Послушай, выкинь этот бредовый план из головы. Я доктор медицины, хирург, а не дерьмовый психиатр. Потому что только он тебе и нужен, крошка. Да-да! У тебя сейчас крыша поехала.
— Может, и так, — спокойно ответила она. — Но это ничего не меняет. Так или иначе, но нам придется расхлебывать это вдвоем.
— Что ты хочешь сказать? — Глаза Дэвида были прищуренными, подозрительными.
— Я хочу сказать, что если ты не сделаешь этот аборт, то его вообще не будет, и ребенка я тогда оставлю.
— Ты что, угрожаешьмне?
— Нет, — по голосу чувствовалось, что она говорит правду. — Для меня это единственно возможный вариант. Только при таком условии я могу жить дальше. А вариант, когда меня аккуратненько подчистит твой друг Келлехар, исключается.
Рэйчел внезапно охватил такой холод, что она подумала: вот как, должно быть, чувствуют себя мертвые, если они могут что-то чувствовать. И еще ей стало страшно.
Посмотрев на Дэвида, Рэйчел поймала себя на том, что невольно сравнивает его со своим отцом. „Он настоящий мужчина, не то что ты. Если бы сейчас он был на твоем месте, он бы никогда так не поступил по отношению к моей матери. Никогда не заставил бы ее так страдать".
Ничего не видя перед собой, Дэвид шагнул в сторону. При этом он зацепил ножку высокого табурета, с грохотом полетевшего на пол. Он наклонился, чтобы поднять его, — длинное тело напомнило ей изломанную линию башенного крана.
Выпрямившись, он взглянул на Рэйчел полубезумными глазами — вокруг радужной оболочки появились белые обводы. Он действительно выглядел так, будто готов перегрызть себе ногу, но понимает при этом, что все равно не выберется из капкана.
С побледневшим как мел лицом Дэвид опустился на составленные у стены картонные коробки и закрыл глаза.
— Ну хорошо, — наконец произнес он. — Твоя взяла, черт бы все это побрал. Не знаю, конечно, для чего тебе это понадобилось. Весь этот грязный спектакль. Надеюсь, ты-тохоть знаешь зачем? Господи, ты ведь должна знать!
Голова Рэйчел кружилась. Во всем теле чувствовалась страшная тяжесть. Должно быть, она действительно пьяна. Просто раньше она этого не осознавала.
Итак, победа! Выходит, надо теперь радоваться? По крайней мере быть довольной собой. Но почему-то ей просто холодно — и ничего больше. Рэйчел словно одеревенела. Продержаться! „Во что бы то ни стало продержаться", — твердила она себе. Покончить со всем этим делом. Так или иначе, но покончить.