Мак опустил глаза, наверно, обдумывал ее просьбу. У Рэйчел перехватило дыхание: ведь Иен был здесь главным, и если он откажет, то…
Наконец он поднял веки — теперь это был взгляд отца, готового пойти на очередную уступку своему упрямому ребенку, однако понимающего, как это неблагоразумно.
— Хорошо, делай все, что в таких случаях требуется, — со вздохом согласился он.
Рэйчел тут же показала жестом, чтобы санитары перенесли раненого в предоперационную. После этого она еще раз заглянула в прозрачные серые глаза, в которых еще светилась улыбка, — отныне, Рэйчел знала это, она не сможет бросить этого человека на произвол судьбы. Он стал для нее родным.
Посмотрев на бирку, она переписала его имя и личный номер в свой блокнот:
„Ряд. Брайан Макклэнан".
— Потерпи немного, Брайан, — еле слышно прошептали ее губы. — Не подводи меня.
Рэйчел разбудил звук дождя, барабанившего по рифленой жестяной крыше ее бетонного барака. Она открыла глаза. Было еще темно, но она все-таки увидела гигантского таракана, ползущего по противоположной стене. Полусонная, не совсем понимая, где находится (она все еще жила там, во сне), Рэйчел тупо следила за его извилистым маршрутом. Что-то, чувствовала она, тревогой отзывается в сердце… что-то, что ей обязательно надо вспомнить.
Усилием воли она заставила себя сделать это — нахлынувшее беспокойство сразу же прогнало остатки сна. Брайан Макклэнан. Прошло три дня после операции, но его состояние все еще оставалось критическим, и было неизвестно, выживет ли он. Как она может лежать здесь? Ведь, может быть, как раз в эту минуту он умирает!..
Рэйчел нетерпеливо сбросила тонкое хлопчатобумажное одеяло и встала. Она уже наполовину оделась, когда услышала, как заворочалась Кэй, потом, моргая и зевая, села на койке, взглянула на слегка светящийся в темноте циферблат наручных часов.
— Ты что, спятила? — пробормотала она, обращаясь к подруге. — Три часа! Первая спокойная ночь за много недель. Что стряслось?
„Она же знает, — подумала Рэйчел, — что ночью я в уборную не хожу. Там везде вода, плавают жуки и ползают змеи".
— Прости, что разбудила, — поспешно извинилась Рэйчел. — Я просто хочу узнать, как там один мой пациент. Что-то мне неспокойно на душе. Когда я уходила вечером, у него поднималась температура.
Теперь Кэй окончательно проснулась, вскочила с койки, включила свет. Она явно не одобряла поведения Рэйчел — карие глаза с покрасневшими, набрякшими веками без очков казались странно голыми. На ней были мятые трико и ярко-красная майка, на которой красовалась надпись: „ЧТО, ЕСЛИ НАЧНЕТСЯ ВОЙНА И НИКТО НА НЕЕ НЕ ПОЙДЕТ?"
— Что, твоего прооперированного случайно не Брайаном Макклэнаном зовут? — холодно осведомилась она. — Тот самый Брайан, которого ты выхаживала? Хлопотала вокруг него, как наседка, когда его привезли из операционной? Дана пришла ко мне вчера со слезами. Говорит, ты на нее наорала, потому что она сразу ничего не сказала тебе насчет его температуры. Как будто моим сестрам больше делать нечего.
— Сама не знаю, что на меня тогда нашло, — извиняющимся тоном произнесла Рэйчел. — Дана — хорошая сестра…
„Ну да, я на самом делевиновата, что сорвалась. Но, черт побери, Брайан не просто „один из". То, что он остался жив, — в сущности, чудо. Разве не ясно? Еле-еле перенес операцию — и не умер! Будь я проклята, если не сделаю все, чтобы это не случилось теперь", — подумала она про себя.
Карие глаза Кэй сверкнули.
— Хорошая? Еще бы. И не просто хорошая, а превосходная. Всем моим сестрам надо дать по медали конгресса за Доблесть. Вместо этого на них срывают зло. Мы столько лет твердили, что все изменится, когда у нас появится больше женщин-врачей. И что в результате получается? А то, что задница в белом халате — все равно задница, что бы у нее там ни было спереди. — Кэй помолчала, перевела дух, и гнев ее улетучился. — И потом, ты ведь не можешь никуда идти в таком виде, — заключила она, улыбаясь.
— В каком это?
— Ну в этих штанах.
Осмотрев себя с ног до головы, Рэйчел увидела, что по ошибке надела брюки Кэй. Они смешно круглились на талии, щиколотки вылезали из-под манжет. Плюхнувшись на койку, она расхохоталась. И уже не могла остановиться.
— Наверно, я действительно спятила, — наконец выговорила она, вытирая тыльной стороной ладони выступившие слезы.
— Ну что, давай поговорим? — И Кэй, тоже плюхнувшись на койку, закурила сигарету.
Рэйчел взглянула на плакат „Благодарных покойников" над койкой подруги — скелет, окруженный цветами, на фосфоресцирующем темно-красном фоне. То была реклама концерта в „Уинтерлэнд аудиториум" в октябре 1966 года.
— Давай, — ответила Рэйчел. — Понимаешь, все очень сложно. Я и сама толком не разберусь в своих ощущениях. У меня такое чувство… что если я от него отвернусь… то могу… не знаю… могу сойти с рельсов, и уже навсегда.
— Ну-ну… — Кэй выпустила изо рта струйки дыма, тут же исчезнувшие в ячейках противомоскитной сетки. — Все мы тут дошли до точки. И у всехпоехала крыша, доктор Розенталь.
— Но у меня не то. В моем случае… виновата не только война. Тут все сошлось. И то, что есть, и то, что было.
— Ты сделала все как надо, — быстро ответила Кэй.
„Чересчур быстро", — подумала Рэйчел, вспомнив о времени, когда Кэй была ей верной и твердой опорой, как, впрочем, и сейчас.
Вспомнила Рэйчел и совсем недавнюю ночь: тогда Кэй буквально-таки умыкнула ее в Да Нанг на армейской „скорой помощи". В маленьком ресторанчике на задворках Да Нанга (одна кухарка, она же хозяйка заведения, плита за перегородкой и три колченогих карточных столика) она впервые попробовала „ким чи". Потом они с Кэй перекочевали в бар, битком набитый громогласными морскими пехотинцами, старавшимися перекричать музыку из проигрывателя. Рэйчел пила, слушала „Причал на заливе" в исполнении Орис Реддинг и думала о доме. Господи, как же ее потом выворачивало! „Ким чи" и водка произвели у нее в животе революцию — верная Кэй осторожно придерживала ее за плечи, убирала со лба потные волосы, а потом, когда Рэйчел сотрясалась от рыданий, помогала ей выбраться из кустов и дойти до машины.
— Наверно, ты права. Это было нужно. Во всяком случае, тогда мне так казалось. — На Рэйчел снова напал смех, в котором, правда, не было ничего веселого, и он застревал в горле, как ком непрожеванной пищи. — Но сейчас… сейчас, когда я все обдумала, то… у меня такое чувство, что внутри все умерло. Когда я была маленькая, то мечтала о сестренке. Потом мама уверяла, что у меня самой будут дети — столько, сколько я захочу. И мне в голову не могло прийти, что я не смогу… иметь детей. Даже одного. Одного! Это ведь совсем немного. Неужели и этой возможности у меня нет?
— Постой, — прервала ее Кэй. — Погляди на меня. Я уж давно потеряла надежду найти какого-нибудь безумца, который бы на мне женился. А тем более заиметь ребенка. — Хотя она явно старалась шутливым тоном развеять печальные мысли Рэйчел, та видела, что в прищуренных от дыма глазах поблескивают слезы. — Что поделаешь. Ладно, все дерьмо, детка. Не теряй времени, вот что я тебе скажу. Время и деньги — они тебе пригодятся, чтоб можно было позвонить.
Рэйчел попыталась улыбнуться:
— Кому позвонить?
— Не знаю. Богу, наверное. И когда ты Ему все-таки дозвонишься, то будь добра попроси Его кое о чем и для меня. Попроси, чтоб Он кончил эту войну, а то мне надоело курить здесь вонючие сигареты. Из-за них я когда-нибудь подохну. — Голос Кэй слегка дрогнул, и она загасила окурок в пустой коробке из-под сардин, стоящей на полу возле ее койки.
Рэйчел улыбнулась:
— Ты права. Похоже, мы все здесь заклинились… Кто на чем. Но все.
— Как-то я читала один рассказ, — откликнулась Кэй. — Его написал О'Генри. Про одну девушку. Она серьезно болела. Кажется, у нее было воспаление легких. Единственное ее занятие состояло в том, чтобы лежать в кровати и смотреть в окно на противоположную стену, увитую плющом. А еще у нее был друг, художник. Он жил в том же подъезде, только этажом ниже, и часто заходил ее проведать. Однажды она ему сказала: „Я умру, как только за окном упадет последний лист". Дело происходило зимой, и листья падали один за другим. Пока не остался всего один. Шли дни, а он все не опадал. И она поэтому жила. Ей даже стало лучше. Скоро настало такое время, что она могла даже вставать с постели. И вот тогда выяснилось, почему тот последний лист так и не упал на землю. Он был не настоящий, а нарисованный. А нарисовал его тот самый художник. По иронии судьбы умер в конце рассказа именно он, а не девушка. Потому что простудился под холодным дождем, пока рисовал на стене этот проклятый лист.