Меня охватило какое-то необычное, новое, не испытанное ранее волнение – так вожделение вошло в мою жизнь, чтобы стать ее вечным спутником, моим грозным и очень серьезным противником. Я протянул было руки, чтобы коснуться ее маленьких грудей, но она снова подняла на меня глаза. Они раскрылись несколько шире, и на этот раз в них отчасти даже сверкнула строгость. Я вдруг понял, что не могу пошевелить даже пальцем. И в этот момент эти самые глаза преподали мне второй урок – я почувствовал, как мое сердце входит в иное измерение, в обитель добродетели.
И она повернулась, и взяла меня за руку, и увлекла меня прочь из Сада, по-прежнему не говоря ни единого слова. На меня же тем временем нахлынуло какое-то разочарование, я ощущал себя обманутым и уязвленным. Но как только эти чувства прояснились во мне, она остановилась, круто развернулась и в третий раз взглянула на меня.
Невозможно описать увиденное тогда, но я все же попробую. Золотой ангел стоит передо мной в полный рост, руки по бокам и слегка приподняты, ладони обращены ко мне, сверкающие золотые волосы ореолом обрамляют лицо, а само это лицо сияет в свете луны, взошедшей над тем самым деревом – как сейчас помню, это была чинара – позади нас. Степной ветерок слегка шевелит ее шелковую блузку и приподнимает юбку. И глаза, снова эти глаза, на это раз вопрошающие – разве я имею право сердиться, не важно, сейчас или вообще, на нее или на любое живое существо? Разве я еще не понял, что с этого момента и навсегда начинается мой истинный Путь, посвященный единственно тому, чтобы научиться побеждать темноту и этим даровать жизнь, бесконечную жизнь золотому свету в своем собственном уме?
Так я получил от нее путевку в ту жизнь, о которой собираюсь рассказать, а когда мы расставались, она сказала только: «Прикоснись уже к Солнцу; Оно тебя не опалит».
Глава II
Боль
Время шло, а она всё водила меня в Сад, продолжая давать мне всё новые и новые уроки, которые когда-то начались там. Это всегда случалось по ночам, и всякий раз, как только мы проходили через калитку, она больше не произносила ни слова – все обучение шло через ее глаза, ее руки и волосы, ее прикосновения. Занятия обрели привычную форму. Обычно я думал лишь о тепле и аромате, исходивших от нее, а она молчала и размышляла – о чем, я так толком и не знаю.
Похожие на двух юных влюбленных, мы проводили вместе долгие часы во взаимном созерцании – то познавая друг друга, то снова откидываясь на траву под чинарой, то слушая журчание струй фонтана или пение ночных птиц, то просто наслаждаясь легким степным ветерком, обдувающим наши тела. И всякий раз, когда омраченная мысль, вызванная гордостью или страстью, завистью или непониманием, неприязнью или даже ненавистью, посещала мой ум, мой взгляд неизменно встречался с ее глазами. Обычно полузакрытые в неизвестном мне удовольствии, они вдруг становились жесткими, почти осуждающими, и тогда я понимал, что она ясно видит, о чем я думаю, и мне ничего не оставалось, кроме как взглянуть, будто в зеркало, на самого себя, на свой ум, осознать бесполезность и нечистоплотность моих мыслей и попросту прервать, остановить их поток на полуслове.
Уже в самой этой остановке мыслей было своего рода удовольствие, но была и другая награда: как только мои порочные мысли становились праведными, в следующую же секунду она поощряла меня, как ребенка, которому дают конфетку за хорошее поведение, только вместо конфетки был поцелуй, прикосновение локона или другая какая ласка. Вот так она и натаскивала меня в Саду, как молодого щенка, учила следить за своими мыслями и за своим умом и стараться держать их в возвышенной чистоте.
У этих ночных уроков был свой ритм и свой темп, а параллельно с ними продолжалось мое школьное обучение, мое познание окружающего мира. Уроки в Саду казались какими-то неземными, да они и были такими – не от мира сего; но еще чаще мне казалось, что мои дневные занятия реальнее, важнее и нужнее. Я здорово опережал своих одноклассников, это осознание превосходства наполняло меня силой вперемешку с гордостью. Оба эти чувства достигли своего пика, когда мне вдруг пришло письмо от самого императора, скрепленное и его собственноручной подписью, и царской печатью, приглашающее меня проследовать в столицу, быть представленным ко двору и поступить в Императорскую академию. Это было мечтой любого деревенского паренька, и редко кому из нас выпадала такая честь. Зажав письмо в руке, я вскочил в седло и поскакал к дому ее матери, чтобы поделиться с Золотым ангелочком моим успехом.