Впрочем, утомил меня брат столь же быстро, как и очаровал. Я его, видимо, тоже утомил: мальчик начал плакать, сжимая кулачки. Зато я почувствовал жуткое облегчение: неловкое молчание между мной и Джессикой наконец-то можно было прервать. Не то чтобы она совсем не нравилась мне -- хорошо, что хоть не такая, какая была в моей фантазии, -- просто я знал, что нам с ней не о чем говорить. Выйдя из комнаты, я утер со лба испарину и, накинув в прихожей куртку, отправился проветриться. Сперва я остановился на крыльце дома и вдумчиво направил взгляд за горизонт. Дом моего отца находился далековато от центра города, даже за чертой, я бы сказал. Поэтому все, что простиралось дальше: начинающая зеленеть равнина, вновь череда домишек, дорога, усыпанная гравием, и розовеющий закат, акварелью разлившийся по небу. "Хартвуд" был далеко от меня, а Дарси -- еще дальше: нас разделял Ла-Манш и тысячи миль. Локтями я уперся в перила и чуть свесился, пытаясь разглядеть больше просторов. Но внезапно вздрогнул: за спиной скрипнули доски. Рефлекторно я обернулся, обнаружив, что это тетя Розалин, и печально ей улыбнулся.
-- Здравствуй, грусть╧, -- по-французски произнесла она и с такой же светлой печалью улыбнулась мне в ответ. -- Хочешь пройтись? Тут тихо обычно. Как в твоем "Хартвуде", наверное.
-- В "Хартвуде" никогда тихо не бывает, -- возмутился я, застучав ногами по деревянным ступеням. -- Это же школа.
-- Ну, если я и училась в школе, то уже вовсе позабыла, как там что. Тебе нравится?
-- Нравится? -- переспросил я и действительно задумался. -- Сначала было немного странно. Я привык к Рочестеру, к автобусу и гренкам, которые Нора жарит по утрам. А там...
Тетя открыто взглянула на меня, медленно прохаживаясь рядом. Мы ступали вдоль дорожки, скрипя гравием. Я знал, что ей по-настоящему интересно слушать меня. Не то что Норе и Эду. Те действительно редко прислушивались к моим словам. Редко интересовались, что я читаю, что люблю, о чем мечтаю. "Да уж, простите, -- зачастую говорила мать своим знакомым, когда я внезапно выдавал что-то эдакое. -- Он у нас такой вот заумный. Нил наш..." И обычно в ее голосе я чувствовал больше смущения, чем гордости.
Я продолжил:
-- Там от кровати до кабинета идти минут пять. На завтрак целая куча всего. Еще там посложнее, чем в Рочестере. Ну, в плане учебы. Ребята тоже ничего, -- на последней фразе мой голос чуть потух.
-- С кем ты дружишь?
-- Много с кем. Лили помнишь? Я тебе о ней говорил осенью еще, когда звонил. Потом я подружился с Лео. Видела бы ты, какая она красивая. Блондинка. Строит из себя строгую, но у нее доброе сердце. Еще Гаррет. Мы были соседями. Его я тоже упоминал.
-- Да-да, -- мягко рассмеялась Роза. -- Тот, что жутко неаккуратный, но дружелюбный. А другой мальчик? Как там его... Аллен?
Я счастливо заулыбался, а потом поправил ее: "Арлен". Потрясающе, что она все помнит. И тут же поспешил поделиться впечатлениями о возлюбленном:
-- Он великолепный. Просто описать не могу. Представь -- высокий красивый парень, при этом потрясающе умный, острый на язык. От него без ума все девчонки в школе. Неудивительно, -- восхищенно лепетал я, закатывая глаза от удовольствия и оживленно жестикулируя.
Тетя тактично кивала мне, не перебивая.
-- ..такие цифры, -- восклицал я в порывах, -- что я даже не знаю их. А он решает сложнейшие примеры. И причем быстро, как будто это легко. А порой посмотрит так, что меня знобить начинает. Особенно когда злится. Он сейчас в Германии. По-немецки, кстати, говорит как самый настоящий герр.
-- Вы друзья? -- абсолютно невинно спросила меня собеседница. Я оказался немного обескуражен и смог лишь мелко закивать в знак согласия.
Вскоре мы решили повернуть назад, и всю оставшуюся прогулку я посвятил расспросам о жизни Розалин. Оказалось, что она приехала временно: хочет немного помочь брату с новорожденным. При этом пообещала, что никогда не скажет, что Джонни -- ее любимый племянник. И я растаял, греясь по-настоящему утопическим вечером. Но мое настроение, соответствующее тогдашнему цвету неба, быстро потемнело. Едва нога тети ступила на порог, она обернулась и с некой горечью произнесла:
-- Нил, будь разумнее.
Я не понял, что она имела в виду, и вопросительно изломил брови. А Роза добавила:
-- Ты даже о книгах никогда так не рассказывал. Не то что о людях. Не делай ошибок, о которых будешь жалеть.
Я взглянул на нее с застывшим в глазах ужасом и недоумением. Неужели поняла? А тетя тем временем махнула рукой в сторону входа:
-- Пойдем выпьем чаю. Ты, наверное, замерз.
***
В общем, своими каникулами я был очень доволен. Мало того, что я наконец-то побывал дома, так еще и встретил двух новых людей, увидел своего брата и, конечно, провел время с тетей Розалин. Кроме того, чувствовал, что все точки над "i" оказались на своих местах. Мне было гораздо легче смотреть на отца и мать, живущих порознь. Недаром говорят, что жизнь закаляет нас. То, что вчера бурлило трагедией, обратилось в штиль, который лишь изредка отдавался тупой болью. Но я верил: свою жизнь устрою так, что никому никогда не причиню вреда и боли. Да и не похож я на инфернального человека, чтобы такое произошло со мной.
Весной наша школа наполнялась особенной жизнью. Дети оттаивали после зимы, и по коридорам вновь бродили сплетни, хихиканья и взгляды. Особенно становились активны девушки: все чаще они краснели, делились секретами и устраивали посиделки на увитой плющом террасе. Парни вообще-то тоже не отставали. Вот если раньше Гаррет совсем не хотел, чтобы об их отношениях с Кейлин знали, то теперь часто целовал ее прилюдно. Или Вацлав. Лишь недавно он жаловался на безответную любовь к кому-то из девчонок, а теперь не смущался отношений с моей одноклассницей Норой. Хотелось бы ее, конечно, предупредить о его характере, но дело их личное. Меня вообще не очень интересовала суета вокруг. Моя любовь была крепка несколько месяцев назад, такой же крепкой и осталась. Любовная лихорадка не задела нас с Арленом.
Цветы начали распускаться, источая едва уловимые ароматы, которые, смешиваясь, представали единым -- так, наверное, пахнет юность: легко и свежо, отважно и ярко, по-своему и с надеждой. Лицо мое обдувал теплый ветер, а я вышагивал по асфальтированной дорожке, наслаждаясь тем, что подарила мне жизнь. Деревья приветствовали меня -- гнули ветви, как спины, в поклоне, а я мысленно кланялся им в ответ. Едва различимые сквозь молодую зелень прутья забора уже не казались мне клеткой, напротив -- защитой. После занятий и обеда я решил прогуляться, в надежде, что весенним ветром в голову задует какие-нибудь идеи.
Внезапно взгляд мой отметил нечто, что заставило удивиться. Я даже тихо, едва слышно, подошел, чтобы точно убедиться: на траве, прямо под огромным кленом (кора которого, кстати, пестрила всякими любовными тождествами), крепко сомкнув глаза, лежала Лео. Девушка не двигалась -- лишь размеренно вздымалась ее грудь и порою трепетали веки. Она спала. Удивленный и заинтересованный, буквально на носочках я подкрался к подруге, но моего присутствия она не ощутила. Спала все так же крепко, словно вовсе не живая. Рядом с нею лежал журнал, название которого прежде я не встречал -- нечто, посвященное журналистике. Еще раз кинув улыбающийся взгляд на Паттерсон, я тихо, стараясь не разбудить ее, взял журнал в руки. Оказалось, что страницы были заложены где-то на середине. Я распахнул их и тут же изменился в лице. И изумил меня не какой-то текст или пометки в нем, а то, что служило закладкой. Я вынул из сгиба карандаш, и на солнце блеснула золотистая гравировка с моим именем. Тот самый. Который я потерял давным-давно. Или думал, что потерял?..