— Я за папу боюсь: растревожится, всю ночь глаз не сомкнет, а сердце больное… У девчонок теперь матери от горя воют. Должно быть, и живыми нас уже не считают…
Вася задумался: помочь бы надо, успокоить и девчат и родителей. Но до Глядена не меньше двадцати километров. В незнакомом углу Чистой гривы ветер может сбить с пути. Вот если лесом вдоль речки…
Вера тронула его руку, напоминая о тушке зайца. Они разрезали ее на мелкие части, вымыли и положили в котелок. Вера залила мясо водой, — посолила и поставила в печь.
Лиза прохаживалась, прихрамывая и вздыхая. Мотя толкнула ее к печи:
— Погрейся, а то у тебя губы смерзлись — молчишь.
Лизу усадили перед шестком. Подруги по обеим
сторонам подсели к ней, обнялись. Им было хорошо в этой теплой избе, хорошо оттого, что о них заботится молодой охотник, и они позабыли об усталости и о том, что дома тревожатся родные. Мотя запела высоким, чистым голосом:
Лиза отозвалась:
Обе посмотрели на Веру. Та, качнув головой, не замедлила ответить припевкой:
Голос дрогнул. В душе она упрекнула себя — зачем так необдуманно запела эту частушку? Но подруги подхватили, и Вера, вскинув голову, пела вместе с ними:
Мотя, дурачась, громко выкрикнула:
Вера толкнула ее. Подруга рассмеялась:
— Могу и другое… Что твоей душеньке угодно…
И завела:
Вера поморщилась — опять не то. Лучше бы что-нибудь смешное.
А девушки тем временем закончили частушку дружным озорноватым всплеском голосов:
В этот вечер все сложилось как-то необычно. Необычным было и то, что Вера ни разу не вспомнила Семена Забалуева, а когда упомянули о нем — даже рассердилась. Отчего бы это? Уж не оттого ли, что молодой охотник из чужой деревни невольно услышал о ее тайне? Да какая же тут тайна, — в колхозе все знают, что Семен — ее жених. Но свой колхоз — свой дом. А эти болтливые девчонки готовы раньше времени на весь район раззвонить.
Мотя не любила, чтобы кто-нибудь из подруг грустил. Она схватила заслонку и ударила четырьмя пальцами:
Вера вскочила, повела плечом и, помахивая рукой, закружилась по избе. Глянув на нее, Вася хлопнул в ладоши и пошел вприсядку по неровному, шаткому полу.
Изба дрожала, казалось, не только от задорной пляски, но и от громких песен:
Вася все сильнее и сильнее бил в ладоши; выпрямившись, гулко притопывал ногой. Мотя крикнула ему:
— Пимы расхлещешь!
Он только рукой махнул.
Громко звенела заслонка. Вера плясала легко, едва касаясь щербатого пола. Лиза исподлобья следила за ней и сетовала на то, что ушибла ногу и что не может выйти в круг. Ее зеленоватые глаза постепенно становились темными, как те тихие омута, в которых, по народной молве, водятся черти. А Мотя, посмеиваясь, все чаще и чаще ударяла пальцами о заслонку и постукивала пяткой о пол. Она смотрела на парня, теперь кружившегося на одной ноге, и отмечала, что пышные пряди его волос уже начали прилипать к взмокшему лбу.
— Мало соли ел! — рассмеялась она. — Нашу Верку еще никто не переплясывал.
Огонек в лампе метнулся в сторону и погас. Лиза обрадовалась— уж теперь-то Верка остановится. Но та продолжала кружиться по избе, лишь слегка освещенной пламенем, игравшим в глубине печи. И парень не уступал ей, хотя и натыкался то на стол, то на кровать. А девушки ждали — вот-вот он сойдет с круга. Им будет над чем посмеяться!
Подзадоривая Веру, Мотя запела с шутливой требовательностью: