Появился наконец Корэмицу. Обычно он и поздней ночью, и ранним утром — всегда служил желаниям своего господина, — и как раз именно в сегодняшнюю ночь его при нем не оказалось; да еще и на зов он явился так поздно. «Негодный!» — думал Гэндзи и, призвав его к себе, не был в силах приступить к рассказу, — не мог ничего сразу выговорить.
Укон, слыша, что пришел Корэмицу, припомнила, как все это шло с самого начала, — и зарыдала. Не мог больше выдерживать и сам Гэндзи. До этого момента он сохранял присутствие духа и поддерживал Укон, теперь же — при Корэмицу — он не мог более совладать с собой: почувствовал, как велико горе происшедшего, и некоторое время только рыдал, не будучи в силах остановить свои слезы. Так, помедлив немного, он обратился к Корэмицу:
«Тут произошло странное событие. Сказать ужасное — мало… Случилась неожиданная беда с Югао… Нужно хотя бы начать чтение сутр, нужно приняться за дело! Нужно начать моления… Я же говорил, чтоб пришел и монах…» — сказал он.
«Тот ушел вчера в монастырь. Да, действительно, неожиданный случай! Она и раньше чувствовала себя нездоровой?»
«Нет, совсем нет!» — отвечал Гэндзи.
Вид его — всего в слезах — был так трогательно-прелестен, что взиравший на него Корэмицу расплакался сам.
Будь здесь люди пожилые, прошедшие чрез жизненный опыт, — они, несомненно, нашлись бы при подобных обстоятельствах, но все трое, здесь находившиеся, — Гэндзи, Корэмицу, Укон, — были еще молодежь и растерялись.
«Обращаться к смотрителю дома — не стоит. Сам он-то человек верный, но тут замешаются всякие родные, и они, конечно, проболтаются. Знаете что? Уезжайте отсюда!» — сказал Корэмицу.
«Да где же найдешь место более уединенное, чем это?» — возразил Гэндзи.
«Это верно! В доме госпожи Югао — много женщин. Они примутся горевать, плакать, подымут переполох… Вокруг — соседи, найдет масса людей, что обвинят нас, — и дело получит огласку. Вот если б в монастырь в горах! Там вообще устраивают различные похороны, и дело могло бы пройти незамеченным», — говорил Корэмицу и после некоторого раздумья добавил: — «Перевезем госпожу в один монастырь, где живет одна моя знакомая женщина, постригшаяся в монахини. Она приходится кормилицей моему отцу и теперь в очень преклонных летах. Народу там, положим, довольно много, но все-таки место тихое», — предложил Корэмицу.
Было уже начало утренней зари, когда Корэмицу вывел экипаж. Гэндзи был не в силах поднять Югао, поэтому Корэмицу, обернув ее циновкой, положил в экипаж сам. Она была прелестна, — миниатюрная и не вызывающая такого неприятного чувства, как обычно мертвые. Покрыть ее всю не удалось, поэтому на край экипажа вылезли ее волосы. При виде их у Гэндзи помутилось в глазах, его пронизала жалость и скорбь; и захотелось ему быть с нею до самого конца. Но Корэмицу заявил:
«Садитесь скорее на коня и поезжайте домой! Скоро уже утро — и начнет толпиться народ». С этими словами он подсадил Укон в экипаж к Югао. Ввиду того же, что, лошадь свою он предоставил Гэндзи, то сам отправился пешком, подоткнув полы своей длинной одежды.
Путешествие в таком виде было для него совершенно неожиданным и непривычным, но он о себе и не думал, видя, как страдает Гэндзи, и жалел его.
Гэндзи, как во сне, прибыл к себе домой.
Домашние встретили его возгласами:
«Где это господин был? У господина очень нехороший вид!»
Но Гэндзи прошел прямо к себе в опочивальню и, сжимая грудь, погрузился в печальные думы: «Почему я не отправился в экипаже вместе с нею? А вдруг она очнется… Какое будет у нее чувство? Ведь она с горечью решит: «Гэндзи бросил Югао и ушел от нее!»
В душевном смятении он думал то одно, то другое… и чувствовал, что всю грудь его захолонуло. Разболелась голова, в теле начался жар; мучился он чрезвычайно. «Как бы и мне не кончить так же печально свои дни!» — думалось ему.
Солнце стояло уже высоко, а Гэндзи все еще не вставал с постели. Все дивились и уговаривали его хоть съесть что-нибудь, но Гэндзи только терзался и чувствовал себя очень плохо. Явился посланный из дворца: оказывается, государь был очень обеспокоен тем, что Гэндзи вчера весь день не показывался при дворе. Явилось к Гэндзи и много молодых придворных — сыновей министра, но он приказал впустить к себе одного только Тюдзё — и то на минуту. Разговаривал с ним он через занавеску.
«У меня есть кормилица. Еще с пятой луны этого года она сильно занемогла. Постриглась в монахини, приняла обеты и, может быть, от этого некоторое время чувствовала себя лучше, но вот с недавнего времени болезнь снова вернулась к ней, и она очень ослабела. Все говорила, что ей очень хочется еще хоть разок повидать меня, и так как я с детских лет привык к ней и понимал, что она может счесть меня бессердечным, то и отправился к ней. В доме же у нее был один слуга, который болел, и как раз в этот день он внезапно скончался. Я узнал потом, что, стесняясь меня, его унесли только по прошествии целого дня, поэтому и считал, что неудобно теперь, когда идут священные службы, появляться во дворце. Сегодня же с утра — я кашляю, болит голова и вообще чувствую себя скверно. Ты уж прости, пожалуйста!» — сказал Гэндзи.