Так я получил от нее путевку в ту жизнь, о которой собираюсь рассказать, а когда мы расставались, она сказала только: «Прикоснись уже к Солнцу; Оно тебя не опалит».
Глава 2
Время шло, а она все водила меня в Сад, продолжая давать мне все новые и новые уроки, которые когда-то начались там. Это всегда случалось по ночам, и всякий раз, как только мы проходили через калитку, она больше не произносила ни слова - все обучение шло через ее глаза, ее руки и волосы, ее прикосновения. Занятия обрели привычную форму. Обычно я думал лишь о тепле и аромате, исходивших от нее, а она молчала и размышляла - о чем, я так толком и не знаю.
Похожие на двух юных влюбленных, мы проводили вместе долгие часы во взаимном созерцании - то познавая друг друга, то снова откидываясь на траву под чинарой, то слушая журчание струй фонтана или пение ночных птиц, то просто наслаждаясь легким степным ветерком, обдувающим наши тела. И всякий раз, когда омраченная мысль, вызванная гордостью или страстью, завистью или непониманием, неприязнью или даже ненавистью, посещала мой ум, мой взгляд неизменно встречался с ее глазами. Обычно полузакрытые в неизвестном мне удовольствии, они вдруг становились жесткими, почти осуждающими, и тогда я понимал, что она ясно видит, о чем я думаю, и мне ничего не оставалось, кроме как взглянуть, будто в зеркало, на самого себя, на свой ум, осознать бесполезность и нечистоплотность моих мыслей и попросту прервать, остановить их поток на полуслове.
Уже в самой этой остановке мыслей было своего рода удовольствие, но была и другая награда: как только мои порочные мысли становились праведными, в следующую же секунду она поощряла меня, как ребенка, которому дают конфетку за хорошее поведение, только вместо конфетки был поцелуй, прикосновение локона или другая какая ласка. Вот так она и натаскивала меня в Саду, как молодого щенка, учила следить за своими мыслями и за своим умом и стараться держать их в возвышенной чистоте.
У этих ночных уроков был свой ритм и свой темп, а параллельно с ними продолжалось мое школьное обучение, мое познание окружающего мира. Уроки в Саду казались какими-то неземными, да они и были такими - не от мира сего; но еще чаще мне казалось, что мои дневные занятия реальнее, важнее и нужнее. Я здорово опережал своих одноклассников, это осознание превосходства наполняло меня силой вперемешку с гордостью. Оба эти чувства достигли своего пика, когда мне вдруг пришло письмо от самого императора, скрепленное и его собственноручной подписью, и царской печатью, приглашающее меня проследовать в столицу, быть представленным ко двору и поступить в Императорскую академию. Это было мечтой любого деревенского паренька, и редко кому из нас выпадала такая честь. Зажав письмо в руке, я вскочил в седло и поскакал к дому ее матери, чтобы поделиться с Золотым ангелочком моим успехом.
Это был необычайный урок, лучший из всех, полученных мною, на этот раз по предмету «гордыня». Никогда не забуду ее взгляд, тем более что это был чуть ли не последний раз, когда мы с ней виделись. Она полулежала на кушетке, раскинув пышные золотые волосы по ее спинке, одетая в простую коротенькую сорочку, то здесь, то там вышитую красными розами и отливавшую шелком, очень похожим на японскую золотую парчу, а может, и не парчу, - нечасто в те времена попадались такие ткани в наших краях. Я ворвался в комнату, спеша показать ей приглашение с царской печатью и милостивыми словами государя, и развернул перед ней письмо.
«Это от самого царя! Только подумай, меня представляют ко двору и принимают в Императорскую академию!» Но в ее взгляде я снова не увидел ни малейшего намека на то, что она хотя бы услышала мои слова, - она, как всегда, подняла на меня совершенно невинные карие глаза, слегка затуманенные наслаждением, так что их можно было принять за глаза самки оленя или другого какого животного, - столько в них было бесхитростности, а может, наоборот, всеведения. И снова не было слов, было только зеркало, в котором я разглядел свою все возрастающую самонадеянность. Я притормозил было, но вовсе остановиться не смог; еще год не кончился, как я уже уехал в столицу навстречу своей судьбе и карьере.
За пару секунд можно рассказать то, на что ушли у меня годы: я пообвык и пообтерся и в столице, и при дворе, и в Академии, а те, в свою очередь, перемололи меня. Мои преподаватели были так хорошо подготовлены - глубоко, но узко, - что я учился много, а узнал от них мало. Я вернулся домой с почетнейшей ученой степенью, но чувствовал себя опустошенным и слегка потерянным.
К тому же я потерял ее след; матушка моя умерла, а братья разъехались кто куда, а с ними исчезла и всякая возможность отыскать ее. Меня непреодолимо влекло в тишину Сада: мне было совершенно ясно, что тщетно искать ее где-то еще, во внешнем мире, а вот если я стану приходить в Сад и смогу раскрыть секрет этого места, то обязательно снова встречу ее там. И тогда я нашел небольшое жилье неподалеку, где можно было читать и заниматься сочинительством, а по ночам стал наведываться в Сад. Часами я бродил по его дорожкам, сидел на деревянной скамеечке под чинарой или стоял у калитки, ожидая, не покажется ли она из-за поворота.
И вот как-то раз, когда я был погружен в молитву, обращенную к одной-единственной цели, то почувствовал, как сзади из темноты кто-то подошел ко мне. Сердце мое забилось, глубочайшая благодарность за то, что молитва моя услышана, охватила меня, я обернулся и с надеждой поднял глаза. Но сверху на меня смотрело совсем другое лицо. Я пригляделся и, к своему удивлению, обнаружил, что прямо здесь, передо мной, наяву стоял величайший подвижник древнетибетского учения Великий Цонкапа. Он был точно таким, каким мы привыкли его видеть на многочисленных статуэтках-копиях, изготовленных более пятисот лет назад: ни красоты, ни доброты в облике. А ведь бесконечное сострадание и высочайшее учение могли бы уже оставить на этом лице свои благородные следы, которые мы обычно ожидаем или представляем.
Вместо приветливой безмятежности - пронзительный взгляд строгих глаз на крошечной, с кулачок, лопоухой голове, почти невидной из-за огромного носа, подобного ястребиному клюву. Но главное - это ощущение мощи, наполненной всепобеждающим состраданием, требовательным состраданием, состраданием, зовущим к действию.
- Да нет ее здесь, - просто сказал он. - А лучше сказать, что ты видишь сейчас перед собой только меня, старого тибетца, но я могу тебе помочь в твоих поисках, должен даже: ведь ты и так потратил впустую прожитые тобой годы, а если не усвоишь, как следует, уроки этого Сада, то и остаток твоей жизни - псу под хвост.
- Это я-то потратил жизнь впустую? - возмутился я. - Да я в Императорской академии учился, я научную степень там защитил с отличием! Да таких, как я, у нас - один на миллион, да никто еще таких успехов никогда не добивался!
- И все же я опять скажу: ты зря прожил эти годы. Вот чего стоит, что дает тебе эта бумажка для подтирки - диплом Императорской академии?
- Ну как же? Я могу стать преуспевающим адвокатом, или доктором, или добиться высот в любой другой всеми уважаемой профессии и достичь преуспевания в ней, преуспеть то есть.
- Преуспеть? - переспросил он вызывающе, стянул меня со скамейки и поставил перед собой. Когда я увидел, какого он маленького роста, то почувствовал себя много уверенней, несмотря на его драчливую позу.
- Преуспеть, - ответил я, - это необязательно значит разбогатеть.
Я знаю, что богатство не приносит счастья и не может быть единственной целью жизни, - мы проходили это на занятиях по философии. Я имею в виду некоторый достаток, благосостояние, которое делает человека и его семью материально независимыми.
- Обеспеченная семья, удобное уютное жилье, все накормлены, все довольны… И, по-твоему, этому стоит посвятить жизнь? Разве это не значит выбросить ее на ветер?