Он повернулся и, разрывая целлофановую обертку, обвел глазами ряд кабинок. И лица, и даже затылки знакомые – и все-таки чужие. А ведь всегда считалось, что он столько знает, даже помимо своей воли, – неужели же в действительности он знает так мало? Он ни на минуту не забывал, что вокруг однокашники, но никогда всерьез о них не задумывался. Даже раньше, в захудалой начальной школе, мальчишки, которые его мучили, оставались где-то на самом краю его жизни: настоящая жизнь была дома. В школе все – просто случайные попутчики, но цели у них разные, и в конце их дороги разойдутся: он пойдет своим путем, а все остальные – своим. У Кречета не было к ним ненависти, он слишком мало о них думал. Мысли были заняты другим: надо было удержать в голове все семейство Ревиров – тут и дяди, и тетки, двоюродные братья и сестры, новорожденные младенцы, молодые жены, предания о старшем поколении, о тех, кто совсем уже одряхлел, или прикован недугами к постели, или умер… надо было помнить все про отца, и про отцова отца тоже, и все ошеломляющие застольные рассказы про неслыханные успехи в делах, которые вроде и законны, однако же самую малость припахивают беззаконием, а потому слушатели восторженно ахают и изумляются. Да еще земля – столько земли, перекопанной, обихоженной, обращенной в сад, где все устроено так сложно и хитро, что целую жизнь потратишь, пока во всем этом разберешься… А одноклассники… что ж, у них свой тесный водоворотец, кто-то с кем-то дружит, кто-то с кем-то враждует – и только. Едва Кречет поступил в восьмой класс тинтернской школы, он понял: тут есть некое ядро, хоть и не очень определенное, – компания мальчишек и девчонок, которая правит безраздельно и самовластно. Но вся их власть только в том, станут с тобой дружить или нет, включат в компанию или отвергнут, а это ему все равно. Ему все равно. Ничуть они ему не интересны, хоть он за годы поневоле наслушался рассказов про их похождения по вечерам после занятий, по субботам и воскресеньям, про вечеринки, загородные прогулки, про бешеные ночные гонки на шоссе, а когда все стали постарше – и про их сердечные дела, романтические союзы и распри, которые означают, что это народ уже взрослый и непонятный. Да, пожалуй, все они чересчур пестро одеваются, чересчур громко говорят, и это так же скучно и пошло, как ненавистная им всем школа… и, однако, есть в этих ребятах что-то такое, чем он против воли восхищается, – быть может, их слепота? Или самодовольство?
Он уже пересекал улицу, возвращаясь в школу, как вдруг услыхал, что его кто-то нагоняет.
– Кристофер!
К нему, пригнувшись, почти бежала Лоретта. На голову она накинула яркую голубую косынку, чтоб отчасти оберечь волосы от снега. Видно, как много их под платком – пышная высокая прическа; немало труда положено на такую прическу. Позади Лоретты – запотевшие окна забегаловки, над головой, во весь фасад здания, – длиннейшая растрескавшаяся, облупленная вывеска: Закусочная «Перекресток» – стоянка грузовых машин – пейте кока-колу. Кречет никогда прежде не замечал этой вывески.
– Ты в школу? И я с тобой, – сказала Лоретта.
Пошли вместе. Кречет закурил, потом предложил сигарету Лоретте. И подумал: если возьмет, это будет добрый знак. Она сигарету взяла, они приостановились, не обращая внимания на падающий снег. Кречет чиркнул спичкой и дал ей закурить. От снега макушка у Лоретты стала влажная, и густая, пушистая челка тоже намокла. Лицо непроницаемое, гладкое, старательно подкрашенное. По лицу невозможно понять, сколько ей лет, пока не увидишь глаза – вот тогда ясно, что она совсем еще девчонка.
– Они там, верно, над нами потешаются, – сказала она небрежно, с мимолетной, почти робкой усмешкой на что-то намекая; видно, думала, что Кречету все ясно. Но мне правда надо вернуться пораньше. Правда-правда.
Пошли дальше, оба немного смущенные. На ногах у Лоретты тускло-желтые сапожки, отороченные серым мехом, больше похожим на вату: он плотный и сбился комками. Пальто в голубую и желтую клетку. Дешевое, убогое. Вся она кажется дешевой и убогой. Жалко ее; а ведь в школе, в этом их тесном мирке, куда он должен ходить изо дня в день, Лоретта стоит выше его, и не только потому, что она годом старше: выше потому, что она во все посвящена, а он нет; она водится с кем надо, а он, Кречет, Кристофер Ревир из огромного имения в конце долины, ни с кем не водится. Он даже вздрогнул, вдруг вспомнилось, какая она была тогда в библиотеке, как рассыпались по плечам и колыхнулись у лица блестящие черные волосы… Он всегда ощущал, что в классе есть Лоретта, как ощущал и всех остальных, но, как и остальных, не давал себе труда толком ее рассмотреть. Где-то в голове, заодно с другими бесполезными, бессмысленными сведениями, откладывалось и то, что он безошибочно запоминал про все их дружбы и влюбленности, начиная с пылких увлечений в восьмом классе, когда на уроках пишут друг другу записки и выводят чернилами инициалы на тыльной стороне ладони.