Ревир медленно, серьезно покачал головой. Кречету стало холодно. Весь день пришлось сидеть рядом с отцом, слушать, как медленно, неуверенно подбирает он слова, будто ощупью пробирается в лабиринте неразрешимых, бессмысленных сложностей, – и Кречет устал до смерти.
Вечно он теперь как выжатый лимон, а почему – непонятно. Когда он еще встречался с Лореттой, бывали у него минуты непостижимой, чудовищной усталости; казалось, в мозгу бьются два огромных крыла – бьются так давно, что там уже все окоченело и умирает. Он разворачивал салфетку, бесцельно перебирал беспокойными пальцами серебряные ножи и вилки, а сам думал о Лоретте – как-то она сейчас живет? Кое-что он про нее слышал, все очень обыкновенно: замужество, ребенок. Лоретта. В мыслях он теперь часто путал ее с женой Кларка – эту он изредка встречал. Но ведь Лоретта была когда-то его подружкой. Кречет прищурился, избегая взгляда Клары, и погрузился в тайные раздумья о Лоретте: когда-то она его любила, но ни разу, ни единого раза не сумела с ним поговорить. В тот последний вечер они лежали в его машине, и у него даже кружилась голова, так он ее хотел, хотел остро, до боли во всем теле, это была настоящая пытка, он едва мог с этим совладать, и тут Лоретта сказала: «Не бойся, Кристофер», и он мысленно взмолился, воззвал к тому самому богу, которого, конечно же, нет и никогда не было: «Господи, пускай я буду хорошим и добрым. Я хочу быть хорошим. Мне ничего больше не надо!» Лоретта обвила его руками, притянула к себе, поцеловала – губы нежные, мягкие… Никогда он не говорил ей «люблю», не сказал и тогда, но чуть не подумал – и как раз потому, что мысль эта была так близко, вдруг весь задрожал и отпрянул. Чтоб его вместе с Лореттой засосала эта трясина? Ужасно, невозможно! Он не намерен потонуть в ее теле. Ведь не существует тихого, ласкового мирка, где они могли бы остаться безнаказанно вдвоем: они – живые, доподлинные, два разных человека – Кречет и Лоретта, и, как бы он с ней ни поступил, это не рассеется бесследно, точно сон. Это будет подлинное, неизгладимое. И свяжет их друг с другом навсегда.
– Мне не будет больно, – сказала она.
Но это оказалось совсем не похоже на то, что сулила ему Клара… как странно проста и откровенна мать, какая она жестокая! Нет, таким простым способом не сделаешь девушку счастливой – девушкам хочется большего, им больше нужно… а если ты больше ничего не можешь дать?
И он остался свободным, не дал Лоретте связать ни его, ни себя. И Клара, услыхав, что все кончено, сказала: «Что ж, тоже неплохо, я даже рада. Ей, в общем-то, не велика цена, голытьба, и все – верно?»
Сейчас Клара читала меню – и холодная надменность, которую она всегда напускала на себя в магазинах и ресторанах, сошла с ее лица: оно стало совсем детским и немного лукавым. Кречет как завороженный не сводил с нее глаз.
– Ой, это, наверно, очень вкусно. Только, может, слишком дорого, а?
Она ткнула пальцем в какую-то строчку и показала Ревиру, он покачал головой – нет, не слишком дорого. Кречет улыбнулся. Он и сам не знал, почему улыбается, просто уж очень привычен этот обряд, непременная церемония, которую он видел тысячу раз. Клара всегда так. Интересно, так ли она держится с другими мужчинами, с кем встречается тут в городе (если встречается; она теперь стала скрытная, на все отвечает неопределенно, небрежно)… Может, и они так же качают головами, как Ревир, – нет, мол, не дорого? А стоит Кларе чуть повернуть голову – и бриллианты у нее в ушах брызжут огненными искрами. Да-да, настоящие бриллианты. Не какая-нибудь подделка. Только не всякий ведь отличит, что они настоящие!
Это ей очень досадно – тоже забота среди прочих забот.
– Закажи все, что хочешь, Клара, – сказал Ревир.
Они могут дышать свободно, этот человек и все, что он для них сделал, – надежная им защита. Кречет старательно напоминал себе: Ревир ему отец, отец… казалось бы, много трудней примириться с мыслью, что Клара его мать, и все же не очень понятно, что это такое, когда у тебя есть отец. Что это, в сущности, значит? Как с этим человеком держаться? Кречет подражал всем образцам, какие попадались, много лет он подражал Кларку и даже в чем-то его превзошел… но в самой глубине их отношений ощущалась пустота, бесплодная, безнадежная, – отца и сына разделяет трещина, быть может, им до скончания века только и остается издали глядеть друг на друга. Чем лучше Кречет понимает заботы Ревира, тем проще его роль в одном отношении, тем сложнее – в другом. Понемногу он становится при Ревире чем-то вроде секретаря. Или, скажем, поверенного. Он уже провел немало времени с одним из новых служащих отца, с бухгалтером, – пытался ему объяснить, почему Ревир не желает за иные вещи платить, и соглашался: да-да, конечно, это неразумно, но что поделаешь, не могут же они заплатить без ведома Ревира? А Ревир стареет, и с каждым днем опасней ему противоречить, все трудней, но и необходимей ему подыгрывать. Приходится лгать ему, обманывать, вводить в заблуждение, он без этого не может. Вероятно, все, кто работает с ним и на него, это понимают, а если и нет, так понимает сам Кречет – и придется им к нему прислушиваться. Есть вещи, о которых старику можно сказать, обстоятельства, о которых можно доложить, а есть и такое, чего ему говорить нельзя. Постепенно это становится проще: надо только самому стать своего рода машиной – и тогда с этим вполне справляешься. А вот быть единственным оставшимся при Ревире сыном день ото дня труднее. О Роберте никогда не упоминают, Джонатан исчез бесследно, о Кларке говорят, как Ревир всегда говорил о самых неприметных дальних родичах, о жалких неудачниках… итак, остается один лишь Кречет – Кристофер, – и тут недостаточно играть со стариком в шахматы и ему поддаваться: старику надоедает вечно выигрывать. Необходимо еще иной раз подтолкнуть его, чуточку поправить, не то он совершит какой-нибудь невообразимый промах и все погубит. Как бы все стало просто, если бы отец умер, думалось Кречету, но ведь так думать стыдно…