– Мне… – начал Кречет. Голос сорвался, не хватило воздуха. Он положил руку на револьвер. – Мне надо…
Он беспомощно смотрел на них. Проходили секунды; тихонько гудели лампы дневного света. Гудели часы и холодильник.
– Мне надо кое-что тебе объяснить, – сказал Ревиру Кречет.
И опять он стоит и ждет чего-то, и нет у него слов. Голова будто набита жаркой ватой. И губы, кажется, распухли – толстые, непослушные. Наконец он сжал в пальцах револьвер, поднял… так долго надвигалась эта минута.
– Кречет!.. – вскрикнула Клара.
– Тише ты! Не могу я больше, – выговорил он непослушными губами. – Не могу я. Мне… – Он пытался вы прямиться. Так трудно было стать прямо, расправить плечи, казалось, спина вытягивается, весь он становится длинный-длинный; он глубоко вздохнул, и грудь тоже необыкновенно расширилась. – Я вот зачем вернулся, мне надо ему объяснить, что я сделаю. С тобой и с собой, – прибавил он, обращаясь к матери. Клара сидела босая, пальцы ног зябко поджались на кафельном полу. – Пускай знает, почему это я. Тогда он после сможет объяснить.
– Что он сказал? – спросил Ревир.
– Ничего! Он рехнулся! – со злостью сказала Клара.
Она поднялась. Кречет вжался спиной в буфетную стойку. Выставил перед собой револьвер, направил на Клару.
– Ты что делаешь? Дурак, псих! Вроде есть башка на плечах, а дурак! Поглядел бы на себя! Стоит тут… И сам не урод, и башка на плечах, а запсиховал! Вот заберут тебя в сумасшедший дом – и черт с тобой! Кречет…
Лицо Клары задрожало, исказилось. Она смотрела на Кречета, будто искала в его лице нечто такое, чего совсем не хотела видеть.
– Кречет, все, что я сделала… это я для тебя, ты же знаешь. Это я для тебя…
– Молчи! Слышать не могу!
– Да чем же я виновата? Всю жизнь на тебя положила… всю жизнь… Дурак! Псих ненормальный! – вдруг закричала она.
Казалось, она сейчас на него набросится. В крике оскалены зубы, в уголках губ блеснула слюна.
– Нет, ты меня не застрелишь! Думаешь меня застрелить? Меня? Родную мать хочешь убить? Не выйдет, рука не повернется! И курок не спустишь! Не спустишь, смелости не хватит! Тряпка, вот ты кто, мямля, я-то знаю… В точности как он. Ты ни капельки не лучше его! Он воображал, что все на свете понимает, а чего добился? Ничего! Ничего! И ты такой же!
Кречет поднял револьвер. Мать брезгливо скривилась, будто сейчас сплюнет.
– Хочешь стрелять… черта с два! Не можешь ты ничего! Не можешь!
В последнее мгновенье Кречет дернул револьвер в сторону – и, когда нажал спуск, пуля попала в старика. Ревир боком свалился со стула – наверно, свалился, но Кречет не видел, как тот упал. Он уже приставил револьвер к виску.
11
На пятом десятке у Клары стало твориться что-то неладное с нервами. Иногда вся правая сторона немела, отнималась, как парализованная. Она лечилась в частном санатории на побережье, где оказалась самой молодой пациенткой; в сорок пять она выглядела много моложе своих лет, хорошенькие сестры и санитарки смотрели на нее с жалостью. Изредка она ездила погостить «домой» – к дальним, равнодушным родичам Ревира в Гамильтоне, но и там, и в любом другом месте чувствовала себя худо, а на ферму вернуться было нельзя, ее давно продали, и некоторое время спустя Клара обосновалась в лечебнице насовсем, а еще через несколько лет она уже не была там самой молодой пациенткой, хотя все еще оставалась самой красивой.
Ее навещал Кларк. Приезжал на своей машине почти каждую неделю. По воскресеньям угощал ее обедом в ресторане – ресторан помещался в большом белом здании, у входа стоял чернокожий швейцар во фраке. Клара в эти часы бывала рассеянной, недовольной, казалось – это тяжело больной человек, который со страхом ждет нового приступа страданий. Случалось ей опрокинуть стакан с водой – и она расширенными глазами следила за струйками, сбегающими со стола, словно свершилось непоправимое и надо вытерпеть до конца.
Кларк сажал ее в машину и катал по аллее вдоль побережья. Иной раз вел машину, а по лицу текли слезы. Клара сидела неподвижно, сложив на коленях руки в перчатках. Кларк рассказывал ей о своих детях, о жене, о том, как идут дела на лесном складе и как теперь все по-другому. Говорил и о прошлом. Клара как будто прислушивалась. С годами Кларк стал навещать ее реже, порой не появлялся целый месяц. Но всегда он снова приходил – и всегда приходил один. Чуть что – и прослезится. Большой, грузный, солидное брюшко выпирает над туго затянутым поясом. Лицо всегда красное, и в нем – странная смесь горячности и нежности.