– Ну как я могу чему-то вас научить? Чего от меня хотят? О господи! – с горечью говорит учительница.
Клара изо всех сил старается сидеть прямо, совсем как мать Розы. Так полагается. Проходит тягостная, жаркая минута, потом учительница спрашивает:
– Сколько времени вы все тут пробудете?
Она наклоняется так, чтобы видеть и Розу тоже. Но Роза, как и Клара, сидит очень прямо, держит палец на странице и прикидывается, будто не слышит.
– Сколько времени ваши родители собираются здесь жить? – спрашивает учительница. – Вы не знаете?
Это пугает Клару куда больше, чем учительский гнев: тут уж вовсе непонятно, как быть. В голосе учительницы вроде слышится добрая нотка. Клара улыбается, потом перестает улыбаться, потом в страхе оглядывается на Розу. Роза поворачивается, встречает ее взгляд, и вдруг обе громко хихикают. Отвратительно, прямо неприлично.
Учительница сердито фыркнула, выпрямилась.
– Ну что ж, следующий. Читай, Бобби, – говорит она.
Клара чувствует: голос учительницы идет теперь поверх ее головы, можно больше не бояться.
В перемену все выбегают во двор. Учительница стоит в дверях и заставляет их выходить по одному. Если какой-нибудь мальчишка кого толкнет, она хватает его и заставляет ждать, пока все не выйдут.
Клара и Роза подходят к другим девочкам. Те на них и не смотрят. У школы высокое цементное крыльцо, оно все растрескалось, облупилось, дорожка от него ведет к шоссе. Клара и Роза сидят на крыльце – сами по себе, однако так близко к другим девочкам, что слышат их разговоры.
Мальчишки носятся по двору, играют во что-то. Из-под ног у них разлетается шлак. Кусками шлака и комьями грязи они швыряют друг в друга и в девочек. Девочка с косами вокруг головы вскрикнула: куски грязи застряли в волосах, и она не может их вытащить. Мальчишки пробегают мимо Розы с Кларой и на бегу кричат:
– Вшивые, вшивые! Покажи вошку!
Один ухватил Розу за длинные волосы и сдернул ее с крыльца. Роза визжит, брыкается.
– Пащенок! – вопит она. – Дерьмо!
Мальчишки с хохотом удирают за угол школы.
Клара шарахнулась: в дверях слышны шаги. Выбегает учительница, хватает Розу за плечо, трясет.
– Ты что сказала? – кричит она. Роза рвется у нее из рук. – Ты что это сказала?
– Они дергали ее за волосы, – говорит Клара.
– Чтоб я больше ничего подобного не слышала, – говорит учительница.
Она очень сердита. Лицо пошло красными пятнами. Клара отступила к стене, съежилась, смотрит вверх, в лицо учительницы – оно какое-то непонятное: большие глаза выпучены, смотрят жестко, и все лицо одеревенело, а рот скривился, будто учительница отведала какой-то дряни.
Роза вдруг вырвалась – и бежать!
– Вернись! – кричит учительница.
А Роза не останавливается, выбегает на шоссе. Она бежит обратно в поселок – до него миля по этому шоссе и еще немножко проселком. Клара прижимается взмокшей спиной к стене. Хорошо бы взять учительницу за руку, чтоб она так не дрожала. У матери тоже часто дрожали руки. Если их тронуть, быть поласковей, они иногда переставали дрожать, а иногда и нет; иногда они, точно какие-то беспокойные зверьки, жили сами по себе. Когда мать умерла и ее положили в ящик, руки на груди не шевелились, а Клара все косилась, следила – вдруг они опять задрожат.
Учительница обернулась.
– Что за дрянная девчонка, – сказала она. – Ей не место в школе с другими… Ты скажи ее матери, что ей нельзя ходить в школу, если она будет так себя вести. Передай ее матери!
Поблизости сидел на корточках Нед, мальчишка из поселка. Он хихикнул в кулак.
– Ты что? – спросила учительница.
Он притих. Ему, пожалуй, лет тринадцать, но он не по годам щуплый и малорослый, и вечно у него течет из носу; он «чудной». Родители отпустили его в школу, потому что у него не хватает ума собирать бобы как надо. То он мнет и ломает стручки, то вдруг выдернет плеть вместе с корнями, то корзинку опрокинет.
– Скажи ее матери… прямо не знаю…
Учительница глядела хмуро, печально. Она обращалась к одной Кларе. Кларе хотелось попятиться, сжаться под этим пронизывающим, требовательным взглядом, хотелось как-то защититься – может, скорчить рожу, или выругаться, или засмеяться, что угодно, лишь бы все стало не так напряженно и серьезно. Учительница сказала:
– Как ты будешь жить?
– Чего? – бойко спросила Клара.
– Что ты будешь делать? Ты сама?
Это было как вопрос из арифметики: если сложить столько и столько, сколько получится? Когда речь шла о бобах, Клара могла сосчитать быстро, а если о зайцах или о бутылках молока – хоть убей, ничего не выходило.
– Это вы про меня? – прошептала она.
– Ох, все вы одинаковы… голытьба несчастная, – горькими, недобрыми губами вымолвила учительница. И торопливо прошла мимо Клары в дом. Шла и громко топала.
– Голытьба, – повторила девочка с косами вокруг головы.
– Голытьба, – подхватил и Нед и с дурацкой ухмылкой поглядел на Клару.
– А ты заткнись! Сам такой же! – огрызнулась Клара.
Она его ненавидела, ведь они – вместе, и с этим ничего не поделаешь. Другие ребята смеются над ними и не разбирают, им все едино, что Клара, что Нед, что Роза или еще два десятка поселковых постарше, которые пришли в школу в первый день и уж больше не показывались.
В классе учительница зазвонила в колокольчик. Он был ржавый, разболтанный, учительница трясла его со злостью.
Ребята побежали в класс. У Клары заболела голова. Она села за парту, взяла книжку и опять поглядела на белый дом и на человека, который назывался «отец», но вовсе не походил на ее отца и на всех отцов, которых она видела до сих пор… она все смотрела на картинку, силясь что-то понять, пока учительница не велела ей отложить книжку и взяться за письмо. Чистописание. Клара как-то отяжелела, ей было жарко и грустно и уже представлялось, как уроки кончатся и надо будет бежать со всех ног, чтоб не закидали камнями и комьями грязи. Им с Недом обоим придется бежать напрямик полями, по грязи, а мальчишки за спиной будут насмехаться… «Голытьба!» Они – голытьба, это всем известно, и это означает, что люди кидают в тебя камнями; рано или поздно в тебя попадут.
5
Штат Нью-Джерси, время сбора помидоров. Сборщиков довез сюда дряхлый, расхлябанный школьный автобус. Карлтон сидит рядом с Нэнси, а через проход – Клара и Родуэл; малыша, Рузвельта, Клара держит на руках. В автобусе шумно, все что-то жуют, курят; Карлтон время от времени достает из холщовой сумки на полу бутылку, и они с Нэнси потягивают прямо из горлышка.
– Первый раз заезжаю так далеко на север, – говорит Нэнси.
– А я уже тут бывал, – отзывается Карлтон.
Иногда он и сам удивлялся, какой вялый и скучный у него стал голос. Когда Нэнси разыгрывала молоденькую девчонку и делала большие глаза, ему хотелось сгрести ее за шиворот и встряхнуть. Она притворялась, а он терпеть не мог, когда притворяются.
– Где ты только не был, весь свет объездил, – говорит она. – Я таких людей больше не встречала.
На скамейке напротив Клара удерживает Родуэла и Рузвельта подальше друг от друга. Должно быть, Родуэл дразнит малыша.
– Она просто душенька, – всегда говорит Нэнси о Кларе. – Еще маленькая, а такая славная, я таких девочек больше не встречала. (Клара славная, потому что стряпает ужин, если Нэнси неохота этим заниматься: она умеет приготовить макароны с сыром, сосиски, рис. Она может подмести в комнате – всюду, куда бы ни приехали, они всей семьей размещаются в одной-единственной комнате, – и если она недолюбливает Нэнси, то, во всяком случае, не подает виду.) Она справляется молодцом, без матери и все такое, – неопределенно заключает Нэнси.
– Мать ее много чему выучила, – отвечает обычно Карлтон.
Неподвижным взглядом он смотрит в окно. Стекло мутное, а в том месте, где он раньше прислонялся головой, осталось жирное пятно. За окном ничего нет – просто поля. Да он и не глядит ни на что в отдельности, а его воображение населяет пустынную равнину бегущими и прыгающими видениями: лошадьми, какие, помнится, когда-то были дома, в его родных краях, и длинношерстыми красавцами колли, и призраком его самого – мальчишки, легко и стремительно бегущего вровень с автобусом. От Нэнси как-то по-особенному пахнет – тяжеловатый душный и сладкий запах этот приятен, а вот слушать ее неугомонную болтовню неприятно. С ней хорошо в компании, особенно когда все уже подвыпили: она умеет развеселить и нравится всем мужчинам. Но когда они остаются вдвоем и она восторженно ахает и охает по всякому поводу и тягуче, притворно восхищается Кларой, это порядком надоедает.