— Ишь, какой ловкий! — буркнул Забалуев. — Много таких удильщиков развелось! А Дорогин всё готов размотать. Не грех бы и председателя спросить…
Огнев пожал плечами.
— Чего же скупиться? Дать самую лучшую ранетку. Пусть разводят.
— А потом они её — на базар и на все выставки…
— Ну и что же? Имя Дорогина за ней останется.
— А колхоз по боку? Только о Дорогине и заботишься! Если на то пошло — пусть называют: «Колос Октября».
— Какой же колос на яблоне-то?! — улыбнулся Огнев, Шарову сказал. — Ранетка мелкая, но хорошая.
— Дрянь! — выкрикнул захмелевший Забалуев. — Дерьмо!
— Ну, а зачем садите? — удивлённо спросил Павел Прохорович. — Я слышал, даже хвалитесь.
— Понимаешь, покупают чудаки! — рассмеялся Сергей Макарович. Его раскрасневшееся от вина лицо залоснилось, как спелый помидор под лучами солнца. — Мы в саду, как говорится, деньги куём. Вот и терплю. Из-за вина, бывает похваливают. Да и колхозу в газетах за сад честь воздают. А то я всё повырубил бы на дрова. Да-а! Без стесненья. С тобой говорю по душам: лично мне никаких яблок не надо. Ребячья забава! Бабье баловство! Вот!.. У меня от них, если хочешь знать, брюхо…
Вспомнив потешную бывальщину о злополучном проказничестве Серёжки Забалуева, Огнев прыснул со смеху. Ещё на его памяти в праздники пьяные деревенские просмешники дразнили Сергея Макаровича: «Яблок надо? Корзину яблок! На закуску!..» Забалуев выламывал кол из прясла и бросался за обидчиками… Сейчас он, едва сдерживаясь, осуждающе покачал головой:
— Дурило! Чего расхохотался? Как девка от щекоток!.. Ну?..
Гость недоуменно посматривал на них.
Огнев, запрокинув голову, хохотал до слёз:
— Сам ты виноват: про брюхо помянул…
— А чего смешного? У одного нутро не принимает свиного сала, у другого с мёду все потроха выворачивает. А у меня нутро — для огурца. Лучше нет ничего на свете! Моя закуска! — Забалуев повернулся лицом к двери. — Анисимовна! Тарелку огурчиков! Которые с хреном посоленные…
Провожая гостя, Забалуев позаботился о его коне — положил в сани лугового сена, насыпал овса в мешок; прощаясь, помахал рукой:
— Я догоню.
Орлик беспокойно бил снег копытами и, когда Шаров ослабил вожжи, сразу с места рванулся полной рысью, расшибая грудью тугой морозный воздух. Завидев незнакомого коня, собаки с лаем бросились за санями, но вскоре же отстали, остановились на пригорке. Промелькнули последние избы. Дорога, вырвавшись на простор, повела по высокому берегу реки, где тонкий снежный покров часто сменялся оголённой, промороженной землёй. На буграх полозья жёстко цеплялись за песок, и Орлик замедлял бег, Далеко впереди, на холмах вздымались к небу, побледневшему от холода, серые столбы, то и дело менявшие очертания. Там дымил большой город. Павел Прохорович знал его более четверти века и, как многие в этом крае, гордился его ростом, силой и меняющимся обликом.
В 1919 году, вот в такое же морозное утро, полк, в котором служил красноармеец Шаров, с боем ворвался на городские улицы. По дорогам на восток уползали последние обозы белогвардейцев. Двор каменной тюрьмы, взгромоздившейся тремя этажами в центре городка, рядом с базарной площадью, был завален изуродованными, полураздетыми телами большевиков-подпольщиков и красных партизан, расстрелянных из пулемёта и дорубленных шашками. В тот час городок походил на страшный склад покойников. В дощатых сараях, в холодных бараках, в привокзальных тупиках, в старых базарных лабазах — всюду лежали штабелями трупы умерших от сыпного тифа. Десятки тысяч мертвецов! А на улицах и переулках стыли на снегу последние участники колчаковского разгула, одетые в американские шинели, перетянутые французскими ремнями; валялись японские винтовки со штыками, похожими на большие ножи, и зеленовато-жёлтые английские сумки с патронами… Через какие-нибудь тридцать минут городок ожил, над домами, воротами и калитками появились красные флаги, зачастую сделанные из полушалков и платков. Люди выходили с красными повязками на рукавах, помогали собирать трупы, сбивали вывески с «присутственных домов» и «торговых заведений». Шаров видел: повалилась с грохотом огромная вывеска «Международная компания жатвенных машин», уткнулись в сугроб золотые буквы «Компания Зингер»…
Вечерами городок погружался во мглу. Лишь кое-где в застывших окнах хило мерцали жировушки, сделанные из пакли и конопляного масла. Постепенно чадящие светильники заменили керосиновыми лампами.
Прошло несколько лет. И вот однажды ликующие горожане собрались на пустыре возле железнодорожного моста. Он, рабфаковец Шаров, одним из первых пришёл туда. В то утро дул свежий ветер из-за реки и заливал город ароматом цветущей черёмухи. На трибуну поднялся Михаил Иванович Калинин. Всероссийский староста говорил о заботах партии, о её великих предначертаниях, о курсе на социалистическую индустриализацию страны. В конце митинга он, спустившись с трибуны, положил первый камень в фундамент первой электростанции. Она представлялась гигантом: подумать только — тысяча киловатт!..