Шаров встал.
— Б-будем планировать там, где нужно для дела.
— Смотри — не ошибись! — предупредил Неустроев.
Кивком головы Шаров простился со Штроминым, — ему почему-то показалось, что этот молчаливый человек будет не на стороне Забалуева, — и пошёл из кабинета.
Сергей Макарович, идя по другую сторону стола, грозил ему пальцем:
— Ничего у тебя не выйдет. Понимаешь, не выйдет. Никто тебе партизанить не позволит.
Когда дверь за ними закрылась, Штромин сказал:
— Николай Васильевич, правда — на стороне Шарова.
— Какая тут правда, — возразил Неустроев. — Ты сам слышал — колхоз «Колос Октября», хозяин земли, не даёт согласия.
— Колхозники могут сказать иное.
— К Забалуеву там все прислушиваются. Все!
— Сомневаюсь.
— Нет для этого оснований. Он был организатором колхоза… И для района Забалуев — опора.
— Едва ли.
— Что за неверие в кадры? В основные кадры! — Неустроев многозначительно приподнял указательный палец. — Я дольше тебя работаю здесь — знаю…
Домой Шаров возвращался вечером. Небосклон был затянут облачной пеленой, и снежные поля утопали в сумраке. Но под ногами коня теперь звенела хорошо накатанная дорога, и Павел Прохорович спокойно лежал в санях. Он вспоминал предвоенные годы…
Его, главного агронома краевого управления сельского хозяйства, тяготила служба в канцелярии. Он порывался уехать в колхоз. Там его место. На земле. В полях. Среди людей, выращивающих хлеб. Но его не отпускали с работы, пытались играть на самолюбии: «А кто может заменить тебя?..» Пришлось обратиться в Центральный Комитет партии. Там поняли его душу, его стремления. А близкие друзья и товарищи по работе продолжали отговаривать:
— Зачем закапываешься в деревню? Оторвёшься от среды научных работников, отстанешь… А здесь ты через два-три года напишешь диссертацию.
— В колхозе скорее напишу, — отвечал Шаров.
— Ну, что же… — пожимали плечами друзья. — Как говорится, ни пуха, ни пера…
Жена ходила по квартире, опустив голову, и время от времени спрашивала:
— Кино есть в этой твоей деревне?
— Будет, Танюша, будет. А пока что колхоз обслуживается кинопередвижкой.
— Радио тоже нет?
— Будет.
— Зимние ночи придётся коротать с керосиновой лампой. Ты подумал об этом?
— Построим гидростанцию.
— Лет через десять?
— Нет, через годок.
— А судьба дочери тебя не волнует? — дрожащим голосом, едва сдерживая слёзы, спросила Татьяна Алексеевна. — Останется Зоечка без образования… О музыке и думать нечего…
— Ну, ну… Я тебя не узнаю, Танюша. — Павел Прохорович подошёл к жене и взял её за руки. — Не надо так… Ты знаешь, я родился и вырос в деревне…
— А я чем там займусь? Цыплят буду разводить?..
— Начнёшь работать по специальности. Небольшая библиотечка уже есть…
И вот они в жаркий июльский день 1940 года едут по этой дороге, сидят на вещах, которыми заполнен кузов новенькой колхозной полуторки. По обочинам дороги цветёт душистый белый донник. На обширной равнине Чистой гривы колышется под ветром высокая рожь. Сизая пшеница вымётывает колос.
Шаров не сводит глаз с полей; тронув жену за локоть, говорит:
— Взгляни, Танюша, какие тут массивы хлебов! Море!.. А чернозём — в аршин! Но поля пока что запущены, не устроены. Степной ветер засыпает их песком… А если здесь вырастить защитные лесные полосы — лучше этого края в Сибири не сыскать! Тут, я тебе скажу, мы легко будем собирать по тридцать центнеров!..
— С твоим полётом фантазии только бы стихи писать!..
Зоя сидела у ног матери, похожая на неё и волнистыми рыжеватыми волосами, и круглым лицом, и крупными веснушками, и даже родинкой на верхней губе.
Дорога привела на мягкий увал, и впереди открылась долина, по которой, поблёскивая, текла Жерновка. Она то разливалась по зелёному лугу, то пряталась в глинистых берегах и издалека походила на разорванную нитку перламутровых бус.
Шаров приподнялся и сказал жене:
— Танюша, взгляни. Вон наша Луговатка!..
По берегу реки, словно коробки спичек, раскинулись деревянные, серые от времени, дома.
Татьяна Алексеевна недовольно повела плечом.
— Скучнее ты ничего отыскать не мог? Ни одного деревца!..
— Нет, одна берёза есть. Вон-вон. Возле правления колхоза, — указал Шаров на центр села и обнял жену за плечи. — Лес, Танюша, в наших руках. Я тебе скажу — годочка через три село будет утопать в зелени. А вон там, — он указал на окраину, — раскинется наше «море». Да, да, гектаров на сто, если не больше…
По ту сторону долины начинался постепенный подъём к горам. За первыми увалами виднелись мохнатые сопки, окутанные лёгкой голубой дымкой. А на горизонте врезались в небо острее ледяные шпили. Они сияли под ярким солнцем.