— Амниотическую яичницу и жареный картофель, — провозгласил Буш, вваливаясь в кафе.
Вер стояла за прилавком. В ее пышной шевелюре с их последней встречи явно прибавилось седины; ей было уже около пятидесяти. Но ее улыбка осталась той же, и походка, и жесты. Пожимая ей руку, он почувствовал, что рука эта стала… ну, как будто стеклянной, что ли. Похоже, они с Роджером так и застряли в том году, в котором он их тогда оставил. Значит, не седина посеребрила ее волосы; и лицо ее слегка посерело, на нем залегли тени. Даже голос ее доносился глуховато сквозь тонкий временной барьер. «Значит, и предлагаемые кушанья будут такими же водянистыми», — тоскливо подумал Буш.
Но, как бы там ни было, они приветствовали друг друга тепло и сердечно.
— Держу пари, ты и знать не знаешь, что такое Амниотическое Яйцо, — заметила Вер.
Родители окрестили ее Вербеной, но она всегда предпочитала сокращенное имя.
— В любом случае, для тебя оно — немалая прибыль.
— Вот гляжу на тебя, и мне сразу припоминается чье-то утверждение, что гармония души и тела — непременное условие жизни. А ты своим видом как раз заявляешь обратное. С телом твоим, вижу, все в порядке. А с душой — беда?
— Это точно. Как обычно, ты же помнишь.
Буш когда-то хорошо знавал эту женщину — еще в ту пору, когда они с Роджером были честолюбивыми художниками-конкурентами. Тогда еще не было Странствий, как и многого другого. Где на ленте времени затерялась эта точка? Наверное, сто тридцать миллионов лет назад — или вперед, трудно сказать. Прошлое теперь мешалось с будущим, они непостижимым образом перетекли друг в друга.
— …Как твой Роджер?
— Да так — живет себе, поживает. В общем, неплохо. Наверное, скоро появится. А ты? Как твои новые композиции?
— Понимаешь… У меня сейчас вроде бы как застой. Я… нет, черт возьми, не застой, — я просто совершенно пропал.
Он сказал ей почти что правду; она была единственной женщиной, которая спрашивала о его работе с искренним и живым интересом.
— Чувство потерянности иногда необходимо. Ты что же, совсем не работаешь?
— Да как сказать… Намалевал пару картинок, просто чтобы убить время. Наши мудрые психологи, помнится, дали научное определение такому роду занятий — конструирование времени. Теперь говорят, что человек более всего озабочен конструированием времени. Дескать, даже войны не помогают ему отвлечься от забот.
— Так значит, Столетняя война чуть не разрешила эту проблему?
— Ага, значит. А еще значит, что музыка, искусство, литература — составные той же самой категории. Лир, Страсти по Матфею, Герника — все это способ убить время, а убийство — всегда преступление.
Оба обменялись улыбками и понимающими взглядами. А потом вошел Борроу. Нет, пока еще не вошел, а остановился в дверном проеме. Как и его супруга, за последние годы он слегка раздобрел, но одевался до сих пор с иголочки, щегольски. Борроу пошел к старому приятелю и радостно пожал ему руку.
— Ну как ты, Эдди, старина? Миллион лет не виделись. Рекорд в Приближении по-прежнему остается за тобой?
— Похоже на то. А как у тебя дела?
— Какой год из тех, где ты был, находился к нам ближе всего?
— Какой бы там ни был, людей там я видел. — Буш недоумевал, зачем другу понадобился ответ на такой вопрос.
— Здорово. А все-таки, какой?
— Думаю, бронзовый век.
Борроу от души хлопнул его по плечу.
— Молодчина! Заходил тут к нам на днях один тип, так он все заливал, что, мол, побывал в каменном веке. Может, и не совсем врал; но рекорд в любом случае твой.
— Да, говорят, надо вконец доканать свою личность, чтобы забраться так далеко, как я!
Их взгляды встретились, и Борроу первым отвел глаза. Возможно, он вспомнил: Буш не выносил вылазок в свою душу. А последний тотчас пожалел о своей вспышке, постарался взять себя в руки и продолжить беседу.
— Рад снова видеть тебя и Вер… Погоди-ка, Роджер, ты что — опять взялся за старое?! — Он вдруг заметил пластины, прислоненные к стенке, и вытащил одну на свет.
Всего пластин оказалось девять. Буш оглядывал их одну за другой, и изумление его все росло.
— Боюсь, я снова вторгся на твою территорию, Эдди.
Да, Борроу опять вернулся к творчеству. Но увиденные им композиции не были группажами в его, Буша, понимании. Это был откат к Габо и Певзнеру, только с использованием новых материалов; причем эффект оказался совершенно неожиданным.