– Извините, Вы ошиблись, но я не еврей.
– Ничего. Ничего. Еврей – это не тот, кто ходит в синагогу. А тот, у кого сердце обрезано, кто чужую боль может принять как свою. Я хотела тебе это рассказать. Иначе мне некому это рассказать, а у тебя глаза хорошие. Храни тебя Бог.
Одинокое старушечье сердце, как камертон, повторило ноты сердца Феликса. «Как они это делают, как можно не знать, а предугадать заранее и не только относительно себя, но и других?», – подумал он, вспомнив о чувствующих на расстоянии и слышащих время на кончиках пальцев отставного военврача, дирижёра гарнизона, фотографа-художника и их заблаговременные походы в ОВИР. Аня, слушая старушку, плакала. «Слышала? Сожгли местные фашисты. Не пришлые немцы, не румыны. Свои. Вот, сволочи… Лучше быть евреем, чем… Да…Мне папа письмо прислал. Вот, послушай: «Ты, сынок, поступай – как знаешь. Что до меня – я бы уехал не задумываясь. Но решать в любом случае тебе и тебе отвечать и за себя, и за Аню. Хочешь оставаться – дело твоё, сам знаешь – будет тебе тут русскому непросто. Это тебе не Советский Союз. Изменилось всё. Пора и тебе взрослеть. А мы с мамой всегда тебя поддержим в твоём решении». На, почитай, оно большое». Пожалев старушку вслух, Феликс молча пожалел и себя.
Карта города и его окрестностей не поспевала за временем. Улицу Русскую переименовали в Карпатскую. Название страны решили поменять с Карпатской Руси на Карпатскую Республику. Святое для русского слово «Русь» переставали употреблять в Садгоре как трезвые или пьющие взрослые, так и дети вместе с грудным молоком матери. Становилось то слово проклятием, ругательным словом. Сначала тебя размягчают и называют уже не русским, а с мягким знаком – руським, а когда ты на это соглашаешься, тебя сперва имеют, а потом и вовсе запрещают.
Честь и совесть, как оказалось, не бывают второй категории свежести.
О, Русь златоглавая на семи холмах! Зачем ты оставила сына своего, зачем красным карандашом начертила за его спиной новые границы? И куда не посмотри – всё теперь рисуют синим враждебным цветом и кругом синева беспросветная. «Впрочем, не как я хочу, а как Ты», – к кому обратить слова эти, если гегемон пал, как пал гематоген, напитанный кровью своих, но ставших ненужными ему сыновей.
По грязному снегу переименованной улицы дошли до «Пьяной церкви». Возле неё стояли откуда-то взявшиеся нищие и одинокая будка моментальной фотографии. Сдержавший своё честное слово фотограф-художник уехал, захватив с собой домочадцев и фотоаппарат «Зенит-ТТЛ». Будку ОВИР вывозить запретил. В ней, неработающей и воняющей мочой, дровосеки уже достаточно наплевали очень похожей на мелкую берёзовую стружку шелухи от тыквенных семечек и нацарапали гвоздём «Карпаты понад усе», а также другие слова не на их, а на международном матерном языке. Вспомнили Юлия Вениаминовича как часть прошлой жизни, никто уже не скажет таких хороших слов о любви, смешно картавя. «Пока нет своих детей надо подавать нищим. А потом о своих, а не о божьих заботиться», – на эти слова Ани Феликс ничего не ответил, так как о предмете ему неведомом суждений не имел: «Как надо правильно подавать – это надо посмотреть в энциклопедии или в каком-нибудь церковном справочнике».
Много слов сказано было о Воронеже, много слёз по этому поводу пролито теперь уже соглашающимися Аней и её мамой, грустно и понимающе молчал добрый тесть, на голове у лейтенанта появился первый седой волос, который он сразу же выдернул. Вот так если бы можно было его самого выдернуть отсюда каким-нибудь большим пинцетом. Раз, и всё!