Эрле очень хотела поговорить с Марком, но после того памятного раза он отчего-то перестал к ней заходить. Безрезультатно прождав несколько недель, Эрле плюнула на все приличия и пошла к нему домой сама. В первый раз она его дома вообще не застала — хозяйка, унылая невзрачная вдова лет сорока, меланхолически работая спицами, сообщила, что его нет, а когда вернется — неизвестно, и куда ушел, неизвестно тоже, она у него отчета не спрашивает, лишь бы за квартиру платил исправно. Эрле ушла, так ничего и не добившись. В следующий раз Марк, правда, оказался дома, но легче от этого ничуть не стало — он смотрел на Эрле сумрачно, отвечал односложно, о Стефане вообще говорить отказался, судорожно пробормотав, что тот сам во всем виноват, а за мрачностью его проглядывало такое напряжение, что девушка едва сдержала неуместное желание взять его за руки и попросить все ей рассказать — она его непременно выслушает и постарается помочь, и от этого, вот увидишь, сразу станет легче!.. — но Марк к откровенной беседе расположен не был, а потом и слушать ее перестал. Эрле не выдержала и стала прощаться; на лице его появилось столь плохо скрываемое облегчение, что она обиделась и больше встреч с ним не искала.
Так прошла осень. Улетели на юг птицы и перелетные северные драконы, и раздобревший Муркель проводил их длинным тоскливым взглядом со своего подоконника. Потом зарядили дожди. Эрле хотелось забраться на подоконник рядом с котом и прижаться лбом к волнистому серому стеклу, наблюдая за тем, как бурные вздувшиеся ручьи текут по мостовой, таща с собой щепки, отсыревшие листья и прочий сор, неуклонно исчезающий в том или ином водовороте. Однажды она увидела игрушечный деревянный кораблик, отважно боровшийся с мелями и бурунами… он выглядел таким маленьким и решительным, что она невольно загадала: если он проплывет мимо ее окна и не утонет — все будет хорошо… что «все», она не уточняла даже мысленно… кораблик не утонул, а сел на мель — толстую косу прибрежной грязи, и Эрле, так и не определившись, как это следует трактовать, плюнула на это самое все и пошла налить коту молока.
Шорох капель завораживал ее и будил в сердце какую-то малопонятную досаду. Она убрала за ширму второй табурет и старалась пореже поворачиваться лицом к камину, но лоскутный половик все равно притягивал взгляд. С обиды на весь мир взялась за вышивку — тетушка Роза заказала ей дюжину носовых платков к Рождеству… потом обнаружила на первом же платке букву «м» вместо заказанной «н» и, чертыхнувшись, принялась яростно вспарывать ни в чем не повинные нитки.
Когда закончились дожди и выпал первый снег, ей стало чуть-чуть полегче. Рассказы Анны перестали вызывать прежнюю глухую боль, тем более что все чаще и чаще девушка сама же своими рассказами и увлекалась, совершенно забывая о том, с кем разговаривает, и Эрле нашла в себе силы порадоваться, что ее талант почти совершенно раскрылся. Со временем Эрле оглянулась на свой дневной распорядок и почти с ужасом поняла, что за осень стала затворницей — это она-то, которую раньше не могли удержать в четырех стенах никакие дела и обязанности! Она возобновила прогулки по городу — хотя радости от них было мало, но она заставляла себя выходить на улицу снова и снова, искать людные места, вливаться в толпу, стараясь привлечь к себе как можно больше внимания… Называя вещи своими именами, она старалась отвлечься и забыться, и это ей почти удалось.
А потом, когда она только что вернулась с очередной прогулки, к ней зашел Марк. Эрле испытывала смешанные чувства — облегчение с примесью усталости, какое-то странноватое сожаление и что-то вроде разочарования, но чувств своих не показала и держалась подчеркнуто вежливо и прохладно. Марк смутился, потоптался немного на пороге, отчаянно при этом наследив, невпопад сообщил, что Стефана отпустили, и дядя собирается отправить его домой в Вальенс — Эрле не отреагировала, и Марк, еще немного помявшись, вдруг вспомнил, что у него вообще-то сейчас дела, но можно он еще когда-нибудь придет? Это вырвалось у него так тоскливо, что девушка не выдержала и сказала — да; а потом, когда он все-таки ушел, приникла к окну и долго-долго смотрела на улицу — сначала на удаляющегося Марка; его осанка была, как всегда, прямой и несколько деревянной, но походка отчего-то стала менее уверенной — а потом на его следы, глубокие и немножко смазанные, уже присыпанные сочащимся сверху мелким снежком, похожим на песок в часах…
В тот день ей еще надо было сходить за покупками. Она взяла лишнюю булку хлеба и скрошила ее оголодавшим голубям.
На следующий день Эрле закончила носовые платки, хотя и предполагалось, что ей для этого потребуется еще как минимум день. На улице было что-то невнятное, подозрительно напоминающее сильный ветер и снег — посмотрев в окно, она не увидела за ним ничего, кроме бешеной круговерти снежинок, зябко поежилась и решила туда не ходить. Вместо этого послонялась немного по комнате, споткнулась обо что-то, поймала себя на блаженной и немного идиотской улыбке, увидев свое отражение в оконном стекле; безуспешно поискала по комнате еще вечером сбежавшего от хозяйки Муркеля — и наконец решила зайти к Анне: она не заглядывала к Эрле уже третий день, то есть с тех самых пор, как освободили Стефана. Накинув на плечи шаль (в отличие от Эрле, Анна камин почти не топила), девушка вышла за порог, прошла несколько шагов по площадке, куда выходили их с Анной комнаты, и осторожно постучала в знакомую дверь. Она оказалась неплотно прикрытой и от стука начала приотворяться, Эрле попыталась поймать ее за тяжелое бронзовое кольцо — и нечаянно заглянула в комнату.
Самой хозяйки в комнате не обнаружилось, но на ее кровати спал полностью одетый Стефан. Эрле бросилось в глаза, что даже во сне он выглядел не очень здоровым: синеватые тени на скулах, вытянувшееся и побледневшее лицо, рот страдальчески оскален, волосы прилипли к вискам от выступившей на лбу испарины… Не просыпаясь, молодой человек пробормотал что-то и перевернулся на бок, заслонив рукой лицо, словно пытаясь от чего-то защититься, и снова невнятно забормотал.
К кольцу потянулась рука и аккуратно закрыла дверь. Эрле обернулась и увидела Анну — немного смущенную, немного испуганную, но глядящую с вызовом и вполне готовую сразиться за Стефана со всем миром.
— И долго он тут пробудет? — спросила Эрле с напускной безразличностью.
— Он очень устал. Ему нужен отдых, — защищаясь, проговорила Анна.
— Но ты же не можешь не понимать, что для него же будет лучше, если он уедет из города, и поскорее! Ты что же, боишься, что он не захочет взять тебя с собой?
Анна улыбнулась вымученно и покачала головой.
— Мы уедем вместе. В Таххен, к его родителям.
Эрле долго молчала, вглядываясь в лицо девушки. Она никак не ожидала, что Анна сама выберет этот город. Даже уговаривать не надо. Но какова лгунья, а?
— Родители Стефана живут в Вальенсе.
Анна слегка побледнела, дрогнула губами, отступила на шаг, коснувшись двери спиной, и повторила с упрямым ужасом:
— Нет, мы поедем в Таххен!
Эрле устало вздохнула.
— Ну ладно, дело твое, в Таххен — так в Таххен. Но учти, что там живет воспитавший меня человек, и мне не хотелось бы навлечь на него неприятности, — поймав недоуменно-испуганный взгляд девушки, добавила: — Я дам тебе письмо и попрошу его помочь вам обустроиться. Только дай мне слово, что ты ни в чем таком не замешана… Ну, не убила никого, не обокрала, и в Вальенс боишься ехать не потому, что тебя там за это схватят.
Анна слушала, едва веря своим ушам. На щеках появилось слабое подобие румянца, взгляд из затравленного стал почти животно благодарным.
— Там ба… барон, — созналась она тихо. И добавила чуть-чуть погромче: — Там, в Вальенсе…
— Ах вот оно что! — Эрле осенила догадка, тут же все расставившая по местам. — Так он тебя вовсе не отпускал, ты сама от него сбежала, да?
Девушка медленно кивнула.