— Доброго дня, — поздоровалась девушка, поравнявшись с Марией, и одновременно с этим Себастьян мрачно произнес: — Знакомься, Ри, это Эрле.
— И вам того же, — отозвалась девочка, останавливаясь и беззастенчиво разглядывая незнакомку. Эрле наконец определилась, какой цвет преобладал в ее ауре: густо-малиновый, с лиловатым даже оттенком. Чуть сильнее в лиловый — и девочка могла бы стать неплохой актрисой, но к нему примешивался малиновый, а значит, ее талант — устраивать людям праздники…
— А у вас юбка промокла, — сказала Мария, кивая на Эрле. — И ноги, наверное, тоже. Как придете домой — обязательно разотрите их насухо и выпейте горячего молока с вишневым вареньем.
— Варенье — это чтобы не заболеть? — с улыбкой уточнила Эрле.
— Варенье — это чтобы было вкуснее, — девочка посмотрела на нее с явным упреком. — Между прочим, это все и к тебе, Себ, могло бы относиться, только ты ж опять ругаться начнешь…
— И начну, — подтвердил он с вызовом. — Маленькая ты еще, чтобы старшим братом командовать!
— Я-то маленькая, — согласилась Мария, перекладывая коньки из одной руки в другую. — Я маленькая, а ты небось опять под ноги не смотрел, потому что увидел в небесах серебряную арфу, на которой играют облака… Все, не дуйся, я уже ушла! — и девочка вприпрыжку припустила вниз по улице, всем своим видом показывая, как ей такое отношение к ее словам безразлично.
— Спасибо за совет! — крикнула ей вдогонку Эрле. Ри обернулась, улыбнулась темно-карими, почти сливающимися со зрачком глазами: — Да не за что!
— У тебя забавная сестра, — сказала девушка Себастьяну чуть погодя, когда они остались одни. Проглянувшее сквозь плотную пелену неясное солнце подтвердило ее слова, послав на землю первый за день луч.
— Скорее — занудная, — мрачно поправил ее юноша, пряча руки под плащ и изучая взглядом трехтелую сосульку на соседней крыше.
— Да нет же, — запротестовала Эрле, так яростно мотнув головой, что пришлось вытаскивать руку из муфты и поправлять капор. — Она о тебе беспокоится…
Юноша упрямо молчал и смотрел в сторону.
— Себастьян, — прошептала Эрле, повернувшись вслед за ним так, чтобы следить за выражением его лица. — Мы ведь не виноваты, что не видим того же, что и ты… Мы просто не умеем…
— А ты и правда так и не увидела ту радугу? Ну, которую я тебе пытался показать? — спросил он точно таким же шепотом, избегая смотреть ей прямо в глаза. — Золотую, над домами?
Эрле опустила голову. На утоптанном снегу появился еще один слабый оттиск ее маленького сапожка.
— Я пойду, Себастьян, ладно? — проговорила она после непродолжительного молчания. — Мы ведь еще встретимся, хорошо?..
…Он смотрел ей в спину — как девушка, спотыкаясь и оскальзываясь чуть ли не на каждом шагу, прижимая к груди спрятанные в муфту руки, спешит прочь от него, склонив увенчанную капором голову — и в памяти стыло свежее воспоминание: мир — пустая оболочка, и если смотреть сквозь него, можно увидеть, как, обнимая ствол ивы, сидит у самой воды светловолосая девушка и молчит о чем-то своем, и река, словно медленный ласковый щенок, припадает к ее босым ногам…
…На следующий день она проснулась вялой и разбитой. Саднило в горле, голова казалась набитой одновременно и мягкими тряпками, и звенящими колоколами — они эхом отдавались в висках, бухая призывно и гулко; а когда она попыталась встать с кровати — у нее тотчас потускнело в глазах, а следом окатило волной слабости.
Короче говоря, Эрле простудилась.
К полудню зашла узнать, в чем дело, тетушка Роза. Застала свою жилицу все еще лежащей в постели, неодобрительно поцокала языком и велела пить липовый отвар, который сама же незамедлительно и занесла. Эрле приняла его с благодарностью, и даже нашла в себе силы, чтобы об этом сказать. Между ног уходящей тетушки Розы в комнату проскользнул еще с вечера отправившийся на мышиную охоту Муркель. Погуляв немного по комнате и удостоверившись, что в его отсутствие там никто новый не завелся, он недовольно покосился на лежащую Эрле, после чего взобрался на кровать, осторожно ступил девушке на грудь и затоптался, устраиваясь там поудобнее. Эрле сморщилась — хорошо хоть без когтей! — в губы ткнулся холодок кошачьего дыхания, и она спихнула кота с себя, укоризненно при этом прошептав:
— А я как дышать буду?
"Ничего не знаю", — с невинным видом ответствовал Муркель, но обратно залезть не пытался. Правда, и на одеяле рядом с хозяйкой лежать не захотел — ушел на другой конец кровати, где и устроился у девушки на ногах, торжественно провозгласив, что их надо держать в тепле и он даже знает, кто этим теплом будет. Эрле улыбнулась ему и сама незаметно задремала.
Проболела она целую неделю. На третий день температура спала, и Эрле встала и принялась за шитье. Не то чтобы это было так уж необходимо, просто от безделья ей всегда болелось дольше — так она и объяснила велевшей лежать еще как минимум два дня тетушке Розе.
В конце недели зашел Себастьян. Принес с собой букет роскошных полураспустившихся тюльпанов, обернутых в длинные кожистые листья, с яркими продолговатыми головками цвета свечного пламени и короткими изогнутыми стеблями. Эрле восхищенно всплеснула руками — Себастьян, и где же ты эту красоту достал, зима же! — пожурила за растрату денег — и не говори, что они не дорогие, все по глазам вижу! — и умчалась за водой и хоть какой-нибудь вазочкой, потому что букет было ставить ну совершенно некуда. Потом Себастьян смущенно сознался, что не представляет, какие цветы она любит, но, может быть, она ему об этом скажет, чтобы в следующий раз он выбрал более подходящие? Эрле замахала на него руками и энергично забранилась, что никакого следующего раза не будет, ты что, и так невесть сколько потратил, а если хочешь меня порадовать — напиши лучше поздравительно-выздоровительное стихотворение — я ему только больше обрадуюсь, потому что это будет совсем твой подарок! Себастьян явно задумался, но соглашаться не торопился — как выяснилось много позже, он опасался, что Эрле начнет смеяться над его поэтическими опытами по примеру Доротеи.
Правда, опасался он недолго, потому что когда все-таки отважился показать ей свои стихи, то смеяться она не стала, а напротив, сказала, что все очень хорошо и пусть он обязательно занимается этим дальше. Хотя, по совести говоря, хвалить там было особенно не за что, разве что за сам факт написания — Эрле перевидала на своем веку слишком много талантов, чтобы не суметь отличить плохие стихи от хороших, но истинное мнение свое до авторов доводила редко, предпочитая скорее хвалить, нежели ругать — в крайнем случае отделываться ничего не значащими фразами. Но Себастьяна ничего не значащие фразы не устраивали, ему требовались восхищение, признание и подтверждение его таланта — и Эрле дала ему все это, немного даже покривив при этом душой, не забыв, впрочем, добавить и подчеркнуть, что ему еще многому надо научиться. Себастьян ушел окрыленный и вдохновленный; Эрле улыбнулась и снова принялась за шитье: она, конечно, подозревала, что аура может потускнеть довольно быстро, но чтобы чуть ли не за один вечер!..
Следующие поэтические опыты Себастьяна были немногим лучше первого. Он прибегал к ней домой радостный и возбужденный, она терпеливо выслушивала его и непременно повторяла, чтобы он писал еще — талант, мой милый, талантом, но само по себе в этом мире еще никогда ничего не получалось… Его первые стихи были похожи друг на друга, как отражения — неумелые еще лирические зарисовки со сложнющими образами и прыгающими рифмами; но музыку стиха он чувствовал уже сейчас, уже сейчас пытался звуками передать настроение и не боялся играть с ритмом, то ускоряя, то замедляя темп, хотя это и выходило иногда немного неуклюже…