— Об этом мы поговорим после, — сказала Эрле. — Если оно, конечно, вообще будет. Идемте в сад.
— В… сад?..
— Да. Мне так будет легче, — пояснила она терпеливо. — Воздух свежий.
— А… а полночь? Пентаграммы, заклинания, черный петух? Разве это не надо? — спросил он тупо. Эрле криво усмехнулась:
— Я душу дьяволу не продавала.
— Извините. — Он встал, подал ей руку. Она ее не приняла и встала сама.
…Они шли по дорожке, выложенной гладкими серыми плитками. В узких щелях между ними прятались остатки талого снега. По правую руку — прошлогодняя вылинявшая трава и ростки новой, молодой, по левую — черная непролазная грязь и жмущаяся к кривому яблоневому стволу тонкая корочка ноздреватого и угреватого снега. Спереди — чугунная решетка в человеческий рост; дорожка вела прямо к калитке, выходящей на тихую безлюдную улочку.
— Вам разве не нужны зелья и всякое такое? — в очередной раз поинтересовался Карл. Она взяла его руку, повернула ладонью наружу и положила свою поверх его:
— Расскажите мне про ваш роман.
Он воспринял эту просьбу без удивления, заговорил — сначала медленно, тщательно подбирая слова, потом увлекся, стал помогать себе жестами, порывался даже отобрать у Эрле руку — не отдала… Слова журчали, пенились в ушах — несчастная сиротка… богатая наследница… злодей-опекун… злодей-сын злодея-опекуна… честный и добродетельный влюбленный… Она перестала вслушиваться, и вскоре слова превратились в шум, а потом и вовсе исчезли.
Перед ней была земля. Голая, черная, сырая. Она прислушалась — остро, зверино, внимательно: в глубине земли дремали семена, и ей надо было не ошибиться, ни в коем случае не ошибиться… Нашла нужное зернышко, тихонько позвала, не разжимая губ — оно не откликнулось, оно было слишком маленьким и слабеньким… Тогда она встала на колени, прямо в жидкую грязь, и сомкнула над ним руки — иди же сюда, малыш, видишь, как тут тепло… Она звала и звала, она вкладывала в зов все свои силы, она отчаянно пыталась дотянуться до него, она пыталась заставить его расти… Тщетно. Она копала землю руками, помогая ему пробиться, она звала, она подгоняла, она отдавала ему свои силы, свою волю к жизни, она выложилась до последнего — ничего себе не оставила… И росток пробился сквозь землю, он появился, маленький и острый, бледный, почти белесый… Он появился, он развернул листочек — первый, кругленький, он даже не успел укорениться — земля позвала его назад, вниз, и он откликнулся на этот зов, начал втягиваться обратно в грязь, и она поняла — земля скоро сомкнется над ним, земля поглотит его и залепит черной грязью, и все будет опять, как прежде, как прежде, как пре…
Возвращение. Солнце — с неба. Воробьи где-то под яблоней. Воздух. Собственные руки — голубые рукава платья, кружевные манжеты, из них — тонкие кисти с четко прорисованными косточками и овальными, коротко подстриженными ногтями… крохотные волосочки на тыльной стороне ладони — дыбом, кожа белая-белая, пошла мелкими синими пятнышками, лунки ногтей — бледно-синюшные, кольцо на безымянном пальце — золотой ободок с бесцветным камнем — велико даже больше, чем обычно… А под ногой была плитка. Та, на которую Эрле только собиралась ступить, вдруг стала выпуклой, потекла, расплываясь во все стороны, пошла волнами, потом мелкой рябью, почернела, расползаясь, закрывая целый мир, все росла и росла в глазах…
Падая, Эрле еще успела услышать вскрик Карла. Потом была темнота.
…Марк стоял рядом с кроватью, хмурил брови, смотрел сверху вниз — пристально и мрачно. Эрле с трудом поймала его за руку — мир слегка пошатывался в глазах, и ныл ушибленный при падении локоть — улыбнулась через силу:
— Марк, ну что ты… Я скоро встану, вот увидишь…
— Лежи уж, — откликнулся он насмешливо, поворачивая кисть так, что ее пальцы с нее соскользнули. — Тоже мне, развлечение: угадывать, когда и… куда ты опять упадешь.
Эрле надулась и замолчала, демонстративно уставившись в окно. За соседним домом, скрывающим линию горизонта, догорал закат. Над коньком крыши, в густо-синем, твердом, как мрамор, небе зависло пушистое облако, подсвеченное снизу золотым.
— Ладно. Пойду я. — Это получилось немного грубовато. Эрле не ответила. Он немного постоял, склонив голову — как будто к чему-то прислушивался — потом ушел, даже не попрощавшись. Она закрыла глаза, намереваясь немного поспать. На душе было серовато. Одним неслышным прыжком на постель взлетел Муркель, обошел хозяйку по кругу, деловито осмотрел, потом свернулся клубочком у плеча. "Только ты один меня и любишь", — тяжело вздохнула на него Эрле. Кот замурлыкал, соглашаясь.
…Наутро она встала. Спихнув с затекшего плеча так и не проснувшегося зверька, выползла из-под перины, спустила ноги на пол — ступни по щиколотку утонули в роскошной медвежьей шкуре, рывком подняла тело с постели — и тут же уцепилась за черную блестящую спинку кровати с узором в виде аккуратных ромбиков. Положительно, ноги ее сегодня держать не хотели. Очень медленно повернула голову направо, смерила взглядом расстояние от кровати до пуфика перед туалетным столиком — оказалось совсем немного, шага три-четыре, не больше, и она решила рискнуть. Разжала пальцы, отпустила спинку кровати — ничего не произошло, и расхрабрившаяся Эрле, немного пошатываясь на ходу в такт раскачивающейся комнате, благополучно преодолела расстояние от кровати до столика и медленно, осторожно усадила себя на мягкий невысокий пуфик, обитый бархатом.
В зеркале — темноватое, не очень ровное стекло в черной раме с завитушками — немедленно появилось ее отражение: бледные щеки, встрепанные волосы, полузакрытые глаза, взгляд совершенно плавающий и немножко шальной, полузакрытые губы приятного синеватого оттенка… Тонкая батистовая сорочка сползла с плеча — Эрле поправила бретельку, нечаянно царапнув ногтем кожу, взглянула на свое отражение еще раз, аккуратно сдвинула к краю столика щетку для волос с простой деревянной, но очень удобной в руке ручкой и маленький граненый флакончик с пробкой в виде бутона розы — в нем были духи: несильный, необычайно стойкий аромат цветущего летнего луга — и тяжело уронила на столик сначала руки, потом голову. Гладкая лакированная черная поверхность была прохладной и отчего-то пахла жасмином. В носу защипало, Эрле неловко повернула голову к окну, дрогнув при этом локтем — щетка полетела на пол, жалобно дзенькнув о паркет. Она не стала за ней наклоняться. К самому низу оконного стекла пристало перышко — серое, цвета осеннего неба, остро вздрагивающее белыми курчавыми пушинками у основания пера, немного напоминающими бакенбарды.
Дверь тихо скрипнула петлями. Молодая женщина не стала оборачиваться — она и так знала, кто это.
— Госпожа, зачем же вы встали? — укоризненно произнесла Катерина.
— Знаю, — тихо ответила Эрле. Голос показался ей немного не своим. Передвинула руку так, чтобы не поворачивая головы, уткнуться лицом в сгиб локтя — между рукой и поверхностью стола осталась тонкая щель, в нее сочился серый дневной свет — хотелось темноты, и она закрыла глаза. — Принеси одеться…
Катерина постояла немного на пороге комнаты — Эрле чувствовала ее нерешительность, потом коротко вздохнула, прошуршала накрахмаленной юбкой — и дверь еле слышно коснулась косяка. Петли почему-то не заскрипели.
Вернулась она с платьем — юбка мягкого голубого оттенка, спускается ниже щиколоток глубокими складками, лиф жемчужно-серый, облегающие рукава, завышенная талия, лента под грудью… Отвергая дальнейшую помощь, Эрле оделась, сколола волосы гребнем. Проверяя себя, прошла по комнате — сначала к окну, потом к двери, соединяющей их с Марком спальни, полускрытой обоями и висящим над кроватью черно-белым ковром, повернула круглую, хорошо начищенную ручку так, что открыть дверь с той стороны стало невозможно.
— Господин еще не вставал: он не спал с тех пор, как вернулся, — проговорила Катерина, опустив голову. Заметила щетку на полу, шагнула, подняла и водворила обратно на столик. Эрле не ответила, вернулась к туалетному столику, небрежно пробежала пальцами по роскошному перламутровому цветку на боку напольной вазы, стоящей рядом со столиком.