— Я хочу спуститься вниз.
Катерина склонила голову еще ниже.
— Да, госпожа.
Внизу, в гостиной, все было точно так же, как до ее болезни. Мерно тикали напольные часы, в хрустальной вазочке на столике лежали остатки винограда — потемневшие, пошедшие морщинами. На краю столика круглой черной нашлепкой лежала раздавленная ягода.
Около двери на террасу Эрле остановилась. Подождала, пока перестанут подгибаться ослабевшие ноги, и повернула ручку.
На воздухе сразу стало как-то бодрее. Она походила по террасе, по влажным каменным плитам, замочила ноги — ее домашние туфельки совершенно не предназначались для прогулок по саду — остановилась у вазона, в котором летом росли цветы, зачем-то ковырнула пальцем мерзлую, лишь немного оттаявшую сверху землю. Вдохнула воздух полной грудью — прилетевший из сада ветерок приятно холодил виски, а вот руки уже начали мерзнуть — спустилась по ступенькам в сад и решительно зашагала по дорожке, про себя решив на сегодня ограничиться прогулкой до калитки и обратно.
Немного не доходя до калитки, она остановилась. Дорожка заканчивалась, дальше разверзлась непролазная грязь, грозящая окончательно погубить ее и без того промокшие туфли.
В переулке в нескольких шагах от калитки стоял человек — уперевшись лбом в огораживающую сад чугунную решетку, держась руками за черные прутья. Одет он был в простую серую суконную куртку; ветерок ерошил светлые, коротко подстриженные волосы. Что-то в его позе, в том, как он стоял, бессильно приникнув к ограде, и цеплялся за прутья так, как будто это была последняя опора в его жизни, — показалось ей смутно знакомым. Она хотела окликнуть человека — но тут он сам поднял голову, и Эрле увидела знакомые ярко-синие глаза на обветренном лице.
— Ты, — только и смогла сказать она. Ноги сами шагнули с каменных плит дорожки — по грязи — черт с ними, с туфлями! — к решетке, к прижавшемуся к ней Себастьяну… Она остановилась — так близко, что просунь он сквозь прутья руку, мог бы коснуться пальцами ее платья.
— Я, — он улыбнулся. Она заметила, что у него потрескались губы. За год он почти не переменился, все такое же юношеское лицо, только загар да пушок над губой наконец-то стал усами… Она сделала еще один шаг, тоже взялась за решетку — чуть ниже его рук.
— Ты давно в городе? — спросила Эрле. Себастьян пожирал ее глазами так откровенно — от подола платья до заколотого гребнем высокого пучка на голове — что она невольно потянулась к вискам, убирая за уши коротенькие, не влезшие в пучок прядки — потом снова схватилась за прутья.
— А ты все такая же, — сказал он вместо ответа. — Только лицо бледное…
— Я болела, — произнесла она быстро, словно оправдываясь. — Встала только сегодня.
— А-а, — он понимающе покачал головой. — А я уже думал — никогда тебя не увижу. — Его ладони скользнули вниз по прутьям, но прежде, чем они коснулись ее рук, Эрле отпустила решетку и отошла на шаг назад.
— Ты совсем бледная, — повторил он безо всякого выражения, упрямо глядя на нее сквозь ограду.
— Мне пора, — она отступила еще на один шаг. — Марк может хватиться меня…
— Я вернулся домой, — произнес Себастьян шепотом, отчаянно мотнул головой — прижался лбом к чугуну, снова закрыл глаза. Добавил — еще глуше, почти с отчаянием: — Привез много стихов… — осекся, не договорив. Она покачала головой:
— Не думаю, что это хорошая мысль.
— Я мог бы оставить их где-нибудь…
— Нет, — сказала она твердо и повернулась, чтобы уйти.
Из оставшейся открытой двери на террасу шагнул Марк — в светло-коричневом домашнем халате, волосы взъерошены — даже издалека видать. Заметался по террасе, вглядываясь в сад, потом замер — увидел, наверное, и, ссутулившись, побрел обратно к двери, не глядя больше в сторону жены.
— Марк! — окликнула его Эрле. Он остановился, обернулся. Дверь вздрогнула, хлопнула у него перед носом, потом снова отворилась. Эрле подобрала юбки и заспешила к нему — так быстро, как только могла, скользя по каменным плитам перепачканными в грязи туфельками. Он сделал несколько шагов ей навстречу, остановился у края террасы, она взлетела по ступенькам, бранясь и смеясь одновременно:
— У-у, пугало мое несчастное! Дожила, называется: родной муж, и тот в упор не видит! Совсем ошалел с этими своими поездками! Ничего, я тебя в чувство живо приведу! Будешь у меня знать, как жену не замечать! — и замахнулась на него в притворном гневе. Он перехватил ее руку в воздухе — опустил вниз, но не отпустил, потом взглянул как-то странно, словно не вполне понимая, что именно держит в ладонях:
— Эрле?..
— Ну точно, совсем рассудок потерял! — пожаловалась она вслух неизвестно кому.
— Эрле… — это вышло у Марка уже уверенней, он наконец перевел взгляд на ее ноги — и ужаснулся почти нормальным голосом:
— Ты что! Совсем мокрые! В могилу меня свести хочешь, да? — и скомандовал, не дожидаясь, пока она ответит: — А ну быстро домой! Вымыть! Растереть! Ну совершенно нельзя одну оставлять! — горестно вздохнул он напоследок. Эрле счастливо рассмеялась и прижалась к теплому боку мужа, мимолетно коснувшись губами его щеки.
— Ты сейчас куда? — шепнула она ему на ухо.
Он чуть-чуть отстранил ее, посмотрел немного недоуменно:
— Завтракать. Потом работать. А что?
Она улыбнулась тонко и радостно от внезапно пришедшей в голову мысли, выпалила, лукаво прищурившись:
— Раз уж я все равно встала — можно, я с тобой чуть-чуть посижу? Ну, хотя бы за завтраком?
— И не только посидишь, — отозвался он живо и, спохватившись, повел жену в дом, — но и позавтракаешь, как миленькая! — потом удивился: — А чего это ты вдруг спрашиваешь?
— Отвыкла, наверное, — смиренно объяснила она, шмыгнув для убедительности носом.
Они не расстались и после завтрака — он взял с нее клятвенное обещание, что она не будет мешать ему работать, и пустил в свой кабинет. Эрле прихватила кресло в одной из верхних комнат, поволокла его за собой — Марк появился на пороге кабинета, посмотрел сердито, отобрал кресло и понес его сам, строго велев ей никогда так больше не делать. Эрле покладисто согласилась и умчалась в свой кабинет за вышивкой. В секретере ее почему-то не оказалось, она уже начала подозревать, что нечаянно убрала ее на место, в рабочую корзинку с нитками — как вдруг увидела на полу белый лоскут. Нахмурившись, подняла его — это оказалась пропавшая вышивка, повертела в руках, зачем-то поднесла к лицу… Ткань пахла Марком. Улыбнувшись, она взяла ее с собой и поспешила обратно к мужу.
… - Знаешь, — проговорил Марк, отрываясь от листа, на котором что-то сосредоточенно выписывал, — а я ведь теперь домой надолго…
— Да? — отозвалась Эрле. Она забралась в кресло с ногами, оставив на полу домашние туфли — точную копию испорченных — и сейчас занималась тем, что вдевала в иглу тонкую коричневую шелковистую нить. — Тем лучше: нас как раз Агнесса с Карлом в гости позвали, а раз уж я болею, то хотя бы ты к ним сходи — неудобно же…
— Вот как? — перо Марка замерло в воздухе, так и не коснувшись пергамента. — Они нас звали? А я и не знал…
— Еще бы! — откликнулась она живо. — Это же в твое отсутствие было!..
— А-а, — протянул он успокоенно и снова уткнулся в бумаги.
…Из гостей он вернулся с пухлой рукописью: Карл наконец закончил свой роман. Эрле прочитала его за одну ночь. Сначала ей было откровенно скучно: длинные письма, неживые герои, вымученные диалоги, избитые сюжетные ходы, выспренный язык. Ближе к концу стало легче — в авторе как будто проснулось воображение, пара писем получилась даже очень ничего. А конец опять подкачал: серый, неинтересный, до дрожи в зубах предсказуемый. Марк сказал, что через пару дней Агнесса и Карл нанесут им ответный визит — Эрле не возразила, но в то утро, когда должны были прийти гости, сказалась больной и с постели не встала. Муж посмотрел на нее, открыл рот, чтобы что-то спросить, по дороге передумал и замолчал.